Амфитеатров Александр Валентинович
Сказка об увёртливом Снигире и снисходительном Ястребе

< 1 > следующая

Была роща. Жили в ней снигири и, по снигириному своему нраву-обычаю, день-деньской щебетали. Одна заря их сгонит, другая разгонит. И все щебечут. Щебечут о том, что роща уютна, гнезда хорошо налажены, небо сине, корма назоблено достаточно, морозцы в самую пору; что все на земле — как Господь Бог сотворил: добро-зело, то есть безвредно и прекрасно, и нет под солнцем житья слаще снигириного. Щебечут,— а обок на сосне Дятел ходит. Слушает, смекает и носом по стволу выстукивает.

— Петь сие снигирям разрешается.

За начальника в той роще — по общему положению — Ястреб был. Хороший Ястреб — здоровенный, сытый, неукоснительный. Нравом был не лют, но порядок любил. И, ради порядка,— хотя от природы кровожаден не был,— время от времени растерзывал которого-либо из снигирей, не стесняя себя выбором. Растерзывая же, говорил — даже с состраданием:

— Не за то тебе, снигирю, голову рву, что ты в нарушении порядка виновен,— но на тот предмет, чтобы тайно чающие нарушений порядка, глядя на судьбу твою, ужасались.

— Мы, дяденька, ничего...— бессильно лепетал ущемленный снигирь.

Но Ястреб отвечал:

— Ладно! Знаем мы вас! С нас, брат, тоже спрашивают.

И доедал. А доев, с удовлетворением воздыхал:

— Яко насытил еси нас... Что делать, братцы? Мера предупредительная!

Сказать поистине, Ястребу иначе и поступать было нельзя. То есть — оно можно бы, да большую для того совесть надо иметь. А большая совесть — ив человеке редкость, так не от птицы же ее спрашивать!

Потому что,— как был Ястреб послан в рощу на воеводство, и откланивался он, дары принеся, у Сокола в канцелярии,— сказал ему Сокол:

— У вас в роще того... снигирей много... — Так точно, ваше высоколетательство.

— Ну, и того... поют...

— Птицы-с, ваше высоколетательство.

— Петь можно, но блюдите, чтобы не запевались.

С тем Ястреб и отлетел. И как был он неукоснительный, то имел ушки на макушке и глазок-смотрок. Но, сколь ни смотрел и ни слушал, высмотреть и выслушать ничего не мог: снигири щебетали взапуски, что роща уютна, гнезда прекрасны, корма не избыть, небо сине, и нет под солнцем житья краше снигириного. И столь они к программам щебета своего привыкли, что уже ничего иного и петь не могли. И даже когда сквозь рощу свистала вьюга, а по небу ползли серые, как волки, тучи,— снигири надрывались уверениями, что никогда еще в роще не было теплее, а синева неба не ласкала взора приятнее. Дятел же, бегая по сосне, продолжал колотить носом по стволу, сверкал красным околышем и стучал:

— Петь сие снигирям не воспрещается.

И был доволен снигирями. А Ястреб — Дятлом, Сокол — Ястребом, Орел — Соколом. Так и шло довольство вверх по инстанциям. И было все добро-зело, то есть безвредно и прекрасно.

Но из первых же глав книги «Бытия» известно, что существования всякого «добра-зела» суть весьма краткосрочны. Так случилось оно и на сей раз,— да сбудется реченное пророком!

Отыскался между снигирями Снигирь — из снигирей снигирь. Был он, между прочим, тем замечателен, что хотя — сверх обычного снигириного — особого разума и таланта Бог ему не дал, но дозволил своевременно быть пойману человеком, попасть в клетку и висеть под потолком в зальце у чиновника Шестидесятникова. А под самой клеткой — словно нарочно — каждый вечер сын чиновника, гимназист Шестидесятников, садился уроки зубрить — наипаче же «Словесность» Стоюнина. Что есть синекдоха, что есть гипербола, что есть форма ироническая? И из всего, что слышал Снигирь из Стоюнина, наиболее понравилась ему форма ироническая.

— Аккурат это нашему брату снигирю впору!

Так что, когда однажды о Благовещеньи отворили Снигирю клетку и пустили его на волю — прочь лететь, то, летя, он не о поэте Туманском думал и не о том, какое ему сейчас учинено благодеяние, но кривил клюв на сторону и язвительно мечтал в снигирьих мозгах своих:

— Я вам теперь себя докажу. Не все добру-зелу по инстанциям кататься! А вот попробуйте теперь: будет вам — ха-ха-ха! — иоония!

И вот — однажды — слышит Ястреб: чирикает где-то поблизости Снигирь,— и чирикает в самом обыденном роде, самое обыкновенное: небо сине, корму вдоволь и пр., и пр. Но есть у него в голосе, есть у подлеца что-то особое, не такое, как у других снигирей. И выходит от этого особого, что слова в снигирьей песне самые хвалебные, а между тем у Ястреба, слушая снигирью хвалу, сердце так и закипает. Зовет Ястреб Дятла:

— Это что же-с?

Дятел хлопнул глазами, поправил околыш, говорит:

— Петь сие снигирям не воспрещается.

— Сие! сие!! — сказал Ястреб.— Знаю, что сие. А вот — как сие! — этого вы сообразить не можете.

— Ваше крыльесверкательство,— отвечал Дятел,— так ли, не так ли.— было бы мне приказано; а там уж я ему, подлецу, и за так, и за не так голову откушу — было бы только предписание.

— Милый мой,— возразил Ястреб,— рвение ваше похвально. Но мы живем в веке гуманности... Чем будете вы преследовать иронию? Она неуловима.

— Вы только прикажите, вашество, я уж ей, мерзавке, завтра же желтый билет...

Тут Ястреб понял, что они с Дятлом друг друга не разумеют. И воскорбел о невежестве его, и отпустил его не с честью:

— Стыдитесь, сударь! Чтобы впредь этого не было! Дятел же,— как вместо ума отпущен был ему только красный околыш,— вернувшись к пенатам своим, так и не мог взять в толк, чего от него Ястреб требует. И — раз не велено было ему Снигиреву голову склевать — решил, что, стало быть, Снигирь в секретном у начальства случае и что ругает его воевода лишь прилику пред птицами ради, либо — своенравную блажь свою тешит. Почему ограничился тем, что, встретив преступного Снигиря, лишь погрозил ему издали:

— Смотри у меня!

— Кажись, я, дяденька, пою...— снаивничал Снигирь.

— Петь пой, а не запевайся!

Искони известно правило, что снисходительность — мать развращения. Оправдалось оно и теперь. Ибо Снигирь, удостоившись разговора с Дятлом и оставшись за то безнаказанным, обнаглел.

— Пущал я иронию — и ничего: голова на мне осталась. Ай да мы, снигири! Поминай своих, знай наших! Не иначе как для нас, снигирей, новая эра открывается. И будем мы, снигири, вести свое летосчисление не от Рождества Христова, а от сего достопамятного дня!

— Новая эра! Новая эра! Новая эра!

И не поставил Снигирь слов Дятловых против капризов своих ни в грош, а залился пуще прежнего. И верещал он теперь уже самое неслыханное.

— Небо сине,— пел он.— Роща уютна. Корма вдоволь. Гнезда восхитительны. Но никто не гарантирует вам, снигири, что завтра не будет серо, как солдатская шинель, что рощу не вырубит купец Семибратов, что гнезд не разорят вороны, а что до корма... ничего! ничего! молчание!

Так изумился новому фортелю Снигиря Дятел, что сперва даже остолбенел и слов не нашел. Сгоряча, машинально, чуть было не брякнул невпопад, по привычке:

— Петь сие снигирям разреш...

Но вовремя спохватился и сцапал Снигиря за шиворот:

— Летим-ка, брат, к Ястребу.

— За что же? Кажется, я ничего...

— Начальство разберет. Пошевеливайся! Выслушал Ястреб Дятла — воззрился на Снигиря оком круглым и недреманным, но покуда еще не яростным. Спрашивал:

— Интонацией дерзили?

Молчит Снигирь.

— О гарантиях пели?

Молчит Снигирь.

— Гарантий желаете?

Видит Снигирь: смерть его пришла. Но как был он от природы не глуп и соображение имел скорое, то нашелся.

— Нет,— говорит,— никаких гарантий я не хочу и даже если были бы гарантии, то оными бы не воспользовался.

— В таком случае зачем же вы... щебетали?

— Щебетал,— отвечал Снигирь с мужеством,— не с тем, чтобы воспрепятствовать и подорвать, но с тем, чтобы содействовать и устроить.

Ястреб даже крыльями развел:

— Не понимаю. Извольте объясниться.

— Пел я о гарантиях,— говорит Снигирь,— отнюдь не с тем, чтобы желать их, тем менее требовать; но исключительно с тем, чтобы констатировать факт, что никаких гарантий нам, снигирям, не надобно, ибо гарантией нашей должно быть успешное прохождение по службе в чинах обожаемого начальника, вашего крыльесверкательства.

Удивился Ястреб умному ответу Снигиря и отпустил его с миром. И с тех пор уже не верил ничему, когда кто говорил ему, будто Снигирь запевается.

— Оставьте. Я его знаю. Он у меня благонамеренный.

Снигирь же, оставаясь безнаказанным, все наглел.

— Все, что предсказывал я, сбылось,— вопил он на всю рощу.— Небо сегодня хмуро и угрожает снежными хлопьями. Caveant consules (пусть консулы будут бдительны, лат.): мужики, нанятые Семибратовым, ходят уже с топорами по опушке. Морозы крепчают. Последние ягоды опали с рябин, и через две-три недели сидеть нам, снигирям, гол...

Тут Дятел, хотя и наученный примером Ястреба снисходительности, не выдерживал:

— Ну, брат, это ты уж врешь! — восклицал он.— Этого — полуслов ваших с точками — врешь! — уж никак вам не разрешается...

Но — не успевал он договорить,— как глядь: Снигирь, и глазом не моргнув, продолжал песню совсем в другой тональности:

— Вот что ожидало бы нас, снигирей, в ближайшем будущем, если бы мы искали каких-то там гарантий и заполняли время фразами вместо насущного дела, состоящего в слепой и непоколебимой вере в благодеяния птиц, которые больше нас, когтистее, клевастее и питаются не вегетарианской рябиной, но настоящими живыми снигирями. Ныне же, у его крыльесверкательства Ястреба за спиной, живем мы припеваючи и совсем нам о себе беспокоиться нечего. Ибо мудростью Дятла разрешено нам, снигирям, петь, но не запеваться. И услышит нашу песню его крыльесверкательство господин Ястреб — доложит о нуждишках наших Соколу, Сокол — Орлу... Радостно! Так оно дело-то и покатится добро-зело по инстанциям.

И в самом деле, Ястреб слышал песню, и хотя никаких дел вверх по инстанциям не пускал, однако ему было лестно, что величают его способным на оное.

— Добрый я! — думал он.— Прав Снигирь: добрый!

И Дятлу говорил:

— Вы уж со Снигирем-то не очень... Он горяч, но предан.

Но Дятел был насчет щебетания старовер:

— Помилуйте, ваше крыльесверкательство! Первый бунтовщик.

Но Ястреб возражений не любил.

— Я ска-зал, сударь.

И щебетал Снигирь беспрепятственно. Чуть солнце красное взойдет, он сейчас встрепенется и защебечет к снигирям:

— Ах, как нам, снигирям, в этой гнусной и голодной роще жить омерзительно! Дивлюсь, как мы все еще не передохли!

А отпев, поворачивался к Дятлу и Ястребу, делал книксен и щебетал заново:

— Но все наши неприятности для нас не в тягость, а в сладость, когда мы, снигири, чувствуем на себе недреманное око благопопечительного начальника. Ибо неприятности преходящи, начальник же пребудет с нами навсегда.

То налицо споет, то наизнанку. И допелся таким манером до великой славы. И все снигири о нем говорили:

— Ух, смельчак! Вот оно, братцы, что настоящим-то свободомыслием называется!

А Ястреб цвыркал:

— Кабы между снигирями было побольше таких, как этот Снигирь,— сынов отечества!

И до того в своей благосклонности к Снигирю дошел, что начал даже, чрез Дятла, делать ему внушения:

— Слышал я, будто запечалилась роща, что рябина с веток пообвалилась, клевать птицам нечего. Так того... скажите Снигирю, чтобы утешил. Хожу я теперича по инстанциям, чтобы разрешено мне было обвалившуюся рябину с земли подобрать и приклеить на ветки обратно гуммиарабиком...

И Снигирь гремел, оборотясь к снигирям:

— Печальная, сухая действительность нашего безрябинного существования...

Оборотясь к Ястребу:

— Как мы и ожидали, оросилась радостным дождем теплого начальственного гуммиарабика...

И вновь хвалили Снигиря.

— Вот это либерал! — говорили снигири.

Ястреб же восклицал:

— Преполезное животное!

И лишь Дятел продолжал хмуриться, ибо был старовер.

Пел Снигирь и чувствовал себя общественным героем. Когда же удостоился внушений, то, по тщеславию своему, начал даже воображать:

— А ведь стал я птица — можно сказать — государственная!

И когда Дятел, для проформы, грозил ему:

— Больно, брат, прыток: смотри ты у меня!

Снигирь только фыркал:

— Врешь, старик! Пугай дураков! А мы знаем, что знаем: мы птицы нужные.

И был не совсем неправ. Потому что — сколько уж раз Дятел Ястреба со слезами молил:

— Ваше крыльесверкательство! Позвольте нахала унять!

Но снисходительный Ястреб только кривился и цедил:

— Мм... оставьте... Каналья популярен.

Возвестил Снигирь снигирям, что — до новой рябины — старую будут к веткам гуммиарабиком приклеивать. Возвестил, что особым циркуляром приказано от Ястреба морозам, чтобы температура отнюдь не падала ниже пяти градусов. Возвестил, что образован особый отряд из ворон и филинов, чтобы разгоняли на небе тучи крыльями и было бы снигирям всегда синее небо видно... И хотя ничего из того, что возвещал он, не исполнялось, однако многие снигири его с удовольствием слушали, потому что каждое возвещение свое начинал он жалобой:

— Ах, снигири, сколь горько наше настоящее!

А потом уже переходил к щебетанью об иллюзиях сладкого будущего. И срывал аплодисменты.

Но, увы! Находились между снигирями и скептики. И однажды — когда, поговорив с Дятлом, стал Снигирь греметь по роще, что не сегодня завтра будет дозволено прозябшим снигирям заполевать в роще медведя и перешить шкуру его себе на шубы,— то, вместо ожидаемых и привычных аплодисментов, кто-то без церемоний крикнул ему:

— И все-то ты врешь, все-то врешь... Ах, балалайка бесструнная!!!

Однако Снигирь был еще так уверен в себе, что не сконфузился и возразил с наглостью:

— Ан не вру, а изъясняю предначертания.

Но авторитет его тем не менее был уже поколеблен.

А вскоре призвал его Ястреб пред ясные очи свои и сказал:

— Милый мой, я вами недоволен.

— Ваше крыльесверкательство...

— Ввиду некоторых ваших заслуг я не глотаю вас, но берегитесь!

— Ваше крыльесверкательство! Я ли не стараюсь?

— Стараетесь, но... эти вечные вступления о действительности... зачем?!

— Ваше крыльесверк...

— Действительность печальна, ну, и Бог с нею: не надо печального. Отменим действительность и станем уповать. Упование есть мать будущего. Будущее радостно — и радуйтесь. Радуйтесь и радуйтесь. Прошу вас — чтобы впредь без действительности!

— Ваше крыльесверкательство, никто слушать не станет.

— Это ваше дело.

— Никто верить не захочет.

— Ваше дело.

— Я всю публику разгоню и останусь без единого слушателя.

— Ваше дело.

Отлетел Снигирь без всякого удовольствия. Всю ночь не спал, приятелю Чижику скорбь изливал:

— Вот оно каково — свободомыслие-то наше! Ну, что я, при таких условиях, завтра щебетать буду?

Но Чижик, как была птица хладнокровная, только пил на Фонтанке водку и безразлично лепетал:

— Что ни что, а щебечи. Потому такое твое сословие.

Утро, как на грех, стояло серое-пресерое. Снег валит хлопьями, сугробы нагребает. Все гнезда, дупла, застрехи запорошило. Нахохлились птицы, дрожат, с голодухи клювами щелкают, зобы у них подтянуло... злы... смертушка!..

Видит все это Снигирь, сердце у него черной желчью кипит,— ух, закатил бы он песню! Ух, хорошо бы тут на весь птичий мир гражданскую скорбь запалить! Да как вспомнит: «ваше дело»,— так у него язык к гортани и прилипнет. А птицы ждут.

— Что это Снигирь у нас сегодня оплошал? Петь не поет, а только топчется с заминкой.

— Пой! — Чижик понукает.— Пой, брат! Назвался груздем — полезай в кузов! Noblesse oblige! (положение обязывает, франц.)

А как тут запоешь,— ежели — куда Снигирь ни взглянет,— ан, Дятел летает и — будто ничего не видит, не слышит, только красным околышем поблескивает.

— Пой!

— Черт с ними,— подумал Снигирь.— Не лезть же мне к Ястребу прямо в зоб. Запою-ка я им ту же песенку, что всегда,— только прямо со второй половины. И впрямь: ну ее к бесу, действительность! Своя рубашка ближе к телу: хороши будут и с иллюзиями!

И запел:

— Завтра будет дивный день. Температура плюс восемнадцать градусов по Реомюру. Небо сине, солнце сияет...

— Врешь! — крикнула ему с ближайшего куста Синица.

— Завтра все мы вдоволь наклюемся рябины, приклеенной для нас предупредительным Ястребом к ветвям, через посредство гуммиарабика...

— Подхалим! — чирикнула из дупла Овсянка...

— Наши молодые снигири уже выследили медведя, единоборство с которым завтра доставит нам теплые шубы, обещанные благодетельным Ястребом.

— Лакей и шпион! — пискнул Воробей.

— Завтра наши зобы будут набиты. Наши гнезда превратятся в мягкие постели с пружинными матрасами. Наши...

Но дальше петь ему не пришлось, потому что все птицы в голос закричали:

— Какое подлое издевательство!

А Галка налетела было даже дать Снигирю хорошую таску, но была удержана Синицею:

— Оставь! Охота связываться? Разве не видишь? Agent provocateur!

И тогда все птицы от Снигиря разлетелись, и остался он — сам-друг с верным Чижиком, и плакался ему в зеленый жилет.

— За что они меня так? Я ли еще не либерал? Чижик же, в полной откровенности, утешал его:

— Конечно, либерал. Самый настоящий либерал. Нынче этакими, как ты, либералами все заборы подпирают. А о том, что глупые птицы тебе хвосты показали, не печалься много: это они от неразвитости. Зато Ястребу угодил, и Дятел тобой доволен будет.

И легок на слово: едва сказал — глядь, Дятел тут как тут и — в самом деле — Снигиря к себе подманивает.

— А пожалуйте-ка сюда! Ступай, Варвара, на расправу!

— Дошло,— говорит Дятел,— до сведения его крыльесверкательства господина Ястреба, что вы сегодня целое утро смущали птичьи стаи, внушая им несбыточные иллюзии. Чем можете вы оправдать свое поведение?

— Иллюзий,— лепечет Снигирь,— не внушал, но, в согласии с программой, изъяснял предначертания.

— Это — на завтра-то?!

Оробел Снигирь.

— Какие же вы имели на то полномочия?

— Я... вы... мне...

Посмотрел на него Дятел с омерзением и прошипел одно только слово:

— Анархист!

И велел отвести Снигиря ко игемону. А как вели его ко игемону, вороны, совы, сороки злорадно смеялись и каркали:

— Анархиста поймали! Наказывать ведут. Самого Грингмута из Москвы в палачи выписали.

— То-то накладет!

Синицы же, овсянки, чижи, галки — с другой стороны — надрывались:

— Подхалим! лакей! шпион! шпион!! шпион!!! Ястреб же, видя и слыша это, понял, что Снигирь потерял популярность семо и овамо, а потому не стал с ним долго растабарывать. Он лишь посмотрел на Снигиря и сказал:

— Ты это что же?

И так безошибочно-неукоснителен был зрак его и такие иронические ноты прозвучали в голосе, что у бедного Снигиря сразу вылетели из памяти все мысли и слова, которыми он собирался себя защищать. Он затрепыхался крыльями, поник головкою на красный жилет и... имел силы лишь пролепетать:

— Я, ваше... я... я ничего...

И были то последние слова Снигиря, и — как жил он «ничего», так и не осталось от него «ничего». И до сих пор — ни история птичья о нем, ни даже сам он, на том свете порхаючи, никак разобрать не могут: кем же, в самом деле, он прожил век? Анархистом? Лакеем? Или... впрямь только несчастным, захудалым, самопризнающимся «ничего»?!

< 1 > следующая

Публикуется по материалам: Опора порядка: Сатирические и юмористические произведения русских писателей начала XX века / Сост. Д. П. Николаев, Д. Д. Николаев.– Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1991.– 416 с.: иллюстрации.
Сверил с печатным изданием Корней.

На страницу автора: Амфитеатров Александр Валентинович;

К списку авторов: «А»;

Авторы по годам рождения: 1851—1880;

Авторы по странам (языку): русские, русские советские

Авторы по алфавиту:
А Б В Г Д Е Ж З И, Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш, Щ Э Ю, Я

Авторы по годам рождения, Авторы по странам (языку), Комментарии