— Ну и Фома! — сказала она, скрывая свою радость.— Подлинно — Фома-неверный! Битый час потребовался мне, чтобы его убедить. Но зато теперь он сидит и плачет.
— Кто? — спросила маркиза.
— Он,— отвечала мать.— Кто же, как не тот; у кого все к тому причины?
— Но не отец же? — воскликнула маркиза.
— Как ребенок, плачет,— отвечала мать,—Если бы мне самой не пришлось утирать ему слезы, я готова была бы рассмеяться, выйдя за дверь.
— И все это из-за меня? — спросила маркиза и встала.— И вы хотите, чтобы я здесь?..
— Ни с места! — сказала госпожа Г.— Зачем он мне продиктовал письмо? Он должен сюда к тебе прийти, если хочет еще раз увидеть меня живой.
— Милая матушка! — умоляла маркиза.
— Я неумолима! — перебила ее полковница,— Зачем он схватил пистолет?
— Заклинаю вас…
— Нечего…— отвечала госпожа Г., снова, почти насильно, усаживая дочь в кресло.— А если сегодня до вечера он не придет, я завтра же уеду с тобой.
Маркиза назвала это повеленье жестоким и несправедливым. Но мать отвечала:
— Успокойся! — ибо в это время издалека послышались все приближавшиеся рыдания.— Вот он уже идет!..
— Где? — сказала маркиза, прислушиваясь.— Есть кто-нибудь за дверью? Эти звуки?..
— Разумеется! — ответила госпожа Г.— Он хочет, чтобы мы ему отворили двери.
— Пустите меня! — вскрикнула маркиза и сорвалась со стула.
— Убедительно прошу тебя, Джульетта, сиди смирно,— сказала полковница; в это мгновение в комнату уже входил комендант, держа у лица платок.
Мать стала перед дочерью, загораживая ее собой, и повернулась спиною к нему.
— Отец! дорогой мой отец! — воскликнула маркиза, простирая к нему руки.
— Ни с места! — сказала госпожа Г.— Ты слышишь?
Комендант стоял посреди комнаты и плакал.
— Он должен повиниться перед тобою,— продолжала госпожа Г.,— зачем он так вспыльчив! И зачем так упорен! Я люблю его, но и тебя также, я уважаю его, но и тебя также. И если мне нужно выбирать между вами двумя, то я нахожу, что ты лучше его, и остаюсь с тобою.
Комендант весь скорчился и взвыл так, что стены задрожали.
— О боже! — вскрикнула маркиза, сразу покорилась матери и схватила платок, дав волю слезам. Госпожа Г. сказала:
— Он только не в состоянии произнести ни слова! — и отошла немного в сторону.
Тогда маркиза поднялась, обняла коменданта и просила его успокоиться. Она сама заливалась слезами. Она спросила, не присядет ли он, хотела усадить его в кресло, она пододвинула ему кресло, чтобы он сел, но он не отвечал; он не хотел двинуться с места, не хотел и садиться, а стоял на одном месте, низко склонив голову, и плакал. Маркиза, стараясь его поддержать, обернулась к матери и сказала, что он заболеет; казалось, самое полковницу покидает ее стойкость при виде его судорожных телодвижений. Когда же комендант, уступая повторным уговорам дочери, опустившейся к его ногам, наконец сел, осыпаемый ее нежнейшими ласками, мать опять заговорила. Она сказала, что поделом ему, теперь уж он, верно, образумится, затем она удалилась из комнаты и оставила их одних.
Едва выйдя за дверь, она тоже утерла слезы и подумала, не повредит ли мужу то потрясение, которое она ему причинила, и не следует ли послать за врачом. К вечеру она приготовила ему на кухне все, что только могла придумать укрепляющего и успокаивающего, оправила и согрела постель, чтобы уложить его, как только он появится об руку с дочерью, но так как он все еще не появлялся, хотя ужин уже был накрыт, то она подкралась к комнате дочери, желая подслушать, что там происходит. Приложив осторожно к двери ухо, она услышала слабый, замирающий шепот, исходивший, как ей казалось, от маркизы; заглянув в замочную скважину, она увидела, что маркиза сидела на коленях у коменданта, чего раньше он бы никогда в жизни не допустил. Наконец она отворила дверь, и сердце ее переполнилось радостью,— дочь, запрокинув голову, закрывши глаза, лежала в объятиях отца, который, сидя в кресле, жадно, долго и горячо, как влюбленный, целовал ее в губы, а в широко раскрытых его глазах блестели слезы. И дочь молчала, молчал и он; склонив лицо над нею, как над девушкой — своей первой любовью, он искал ее губы и целовал ее. Мать испытывала полное блаженство; не замечаемая ими, стоя позади его кресла, она медлила нарушить восторг радостного примирения, снова наступившего в ее доме. Наконец, она приблизилась к мужу и сбоку поглядела на него, перегнувшись через спинку кресла, в то время как он с несказанным упоением пальцами и губами ласкал уста своей дочери. Комендант при виде ее снова весь сморщился и опустил голову, видимо, желая ей что-то сказать; но она воскликнула: «Ну, что еще за лицо ты строишь!» — с своей стороны наградила его поцелуем, разгладившим его морщины, и шуткой положила конец трогательным излияниям. Она пригласила их обоих ужинать и повела в столовую, куда они пошли, словно жених и невеста. За столом комендант был очень весел, хотя время от времени всхлипывал, мало ел и мало говорил, глядя в тарелку и играя рукою дочери.
Но вот с наступлением следующего дня перед ними встал вопрос, кто же, наконец, появится завтра в одиннадцать часов утра, ибо завтра было как раз грозное третье число. Отец, мать, а также и брат, пришедший для того, чтобы тоже помириться с маркизой, решительно стояли за брак, коль скоро неизвестное лицо окажется мало-мальски приемлемым; решено было сделать все, что только возможно, дабы обеспечить счастье маркизы. Однако если бы положение этого человека, даже при всяческом содействии и поддержке, оказалось бы значительно ниже положения маркизы, то родители высказывались против брака, предполагая оставить ее, как и прежде, у себя в доме и усыновить ребенка. Маркиза же, по-видимому, была склонна в любом случае сдержать слово и доставить во что бы то ни стало ребенку отца, при одном лишь условии,— чтобы неизвестный не оказался отъявленным злодеем. Вечером полковница спросила всех, как следует им обставить прием ожидаемого на следующий день лица. Комендант высказался за то, чтобы к одиннадцати часам оставить маркизу одну. Маркиза же настаивала на том, чтобы при свидании присутствовали ее родители и брат, так как она не желает иметь никаких тайн с этим человеком. К тому же она заметила, что, по-видимому, таково было желание и самого лица, напечатавшего ответ, в котором прямо был назван дом коменданта как место свидания; благодаря этому обстоятельству, заявила она открыто, ей понравился и самый ответ. Мать указала на неловкую роль, какую при этом будут вынуждены играть отец и брат, и просила дочь освободить мужчин от необходимости присутствовать при свидании, сама же она исполнит ее желание и останется с нею во время приема посетителя. После краткого размышления маркиза согласилась, и, наконец, было принято это последнее предложение.
И вот после ночи, проведенной в напряженнейшем ожидании, наступило утро рокового третьего числа. Когда часы били одиннадцать, обе дамы в праздничных нарядах, как для сговора, сидели в гостиной; сердца у обеих стучали так сильно, что, казалось, можно было слышать их биение, если бы не заглушал его дневной шум. Еще не отзвучал одиннадцатый удар, как вошел Леопардо, егерь, выписанный отцом из Тироля. Обе женщины при виде его побледнели.
— Прибыл граф Ф.,— сказал он,— и велит о себе доложить.
— Граф Ф.! — воскликнули обе сразу, не успев оправиться от первого потрясения.
— Заприте двери! — воскликнула маркиза.— Для него нас нет дома.
Она встала, чтобы самой запереть комнату, и хотела уже вытолкнуть стоявшего на пороге егеря, когда перед ней предстал граф в том самом мундире, при орденах и шпаге, как был он одет при штурме цитадели. Маркиза от смущения готова была провалиться сквозь землю; она схватила платок, оставленный ею на стуле, и хотела скрыться в соседнюю комнату; однако госпожа Г., схватив ее за руку, воскликнула:
— Джульетта!..— и, словно задыхаясь от нахлынувших на нее мыслей, не могла продолжать. Она устремила пристальный взгляд на графа и повторила:— Прошу тебя, Джульетта! — привлекая к себе дочь.— Кого же мы ждем?..
— Но не его же?..— воскликнула маркиза, быстро обернувшись и метнув на графа сверкнувший молнией взгляд; при этом смертельная бледность покрыла ее лицо.
Граф опустился перед нею на одно колено; правую руку он прижал к сердцу! тихо склонив голову, глядел он в землю с пылающим лицом и молчал.
— Кого же еще? — воскликнула полковница.— Кого же, как не его, о мы, слепые, безумные!
Маркиза стояла над ним в оцепенении.
— Я сойду с ума, матушка! — сказала она.
— Глупая! — отвечала мать, привлекая ее к себе и шепча ей что-то на ухо.
Маркиза отвернулась и, закрыв лицо руками, упала на диван. Мать воскликнула:
— Несчастная! Что с тобою? Что случилось такого, чего бы ты не ожидала? — Граф не отходил от полковницы; все еще стоя на коленях, он схватил край ее платья и целовал его: «Дорогая! Милостивая! Достойнейшая!» — шептал он; слеза скатилась у него по щеке. Полковница сказала:
— Встаньте, граф, встаньте! Утешьте ее, и тогда все мы примиримся, все будет прощено и забыто.
Граф в слезах поднялся; он снова склонился перед маркизой, взял ее за руку бережно, словно она была из золота и может потускнеть от его прикосновения. Однако, вскочив с возгласом: «Уйдите, уйдите, уйдите! Я приготовилась встретиться с человеком порочным, но не… с дьяволом!» — она отворила дверь, обойдя его, как зачумленного, и сказала:
— Позовите полковника!
— Джульетта! — воскликнула изумленная полковница.
Маркиза безумным взглядом смотрела то на графа, то на мать; грудь ее вздымалась, лицо пылало: фурия не могла бы иметь более страшного лика. Вошли полковник и лесничий.
— За этого человека, отец, я не могу выйти замуж! — сказала она, едва они успели переступить порог. Она опустила руку в сосуд со святой водой, висевший на стене за дверью, широким взмахом руки окропила ею отца, мать и брата и скрылась.
Комендант, пораженный столь странным поведением дочери, спросил, что случилось, и побледнел, увидав в комнате в это решительное мгновение графа Ф. Мать, взяв графа за руку, сказала:
— Не спрашивай ни о чем; этот молодой человек от всего сердца раскаивается в случившемся; дай свое благословение, дай, дай его, и тогда все еще окончится благополучно.
Граф стоял совершенно убитый. Комендант возложил на его голову руку; веки его дрогнули, губы побелели как мел.
— Да отвратится проклятие небес от их чела! — воскликнул он.— Когда думаете вы повенчаться?
— Завтра,— отвечала за него мать, ибо сам граф не мог выговорить ни слова,— завтра или сегодня, как тебе будет угодно; для графа, проявившего такое похвальное и горячее стремление загладить свою вину, конечно, ближайший час будет наилучшим.
— В таком случае я буду иметь удовольствие встретиться с вами в церкви августинцев завтра в одиннадцать часов утра! — сказал комендант, раскланялся с ним и, пригласив жену и сына вместе направиться в комнату дочери, оставил его одного.
Тщетны были попытки выведать у маркизы причину ее странного поведения; она лежала в сильнейшем жару, не хотела и слышать о браке и просила лишь оставить ее одну. На вопрос, что ее заставило вдруг изменить свое решение и что делает для нее графа ненавистнее всякого другого человека, она рассеянно взглянула на отца большими глазами и ничего не ответила. Полковница спросила: разве она забыла, что она мать? На это маркиза отвечала, что в данном случае она обязана больше думать о себе, чем о ребенке, и, снова призывая в свидетели всех ангелов и святых, стала уверять, что ни за что не выйдет замуж. Отец, видя, что она находится в состоянии чрезмерного возбуждения, заявил, что она должна сдержать свое слово, оставил ее и, снесясь письменно с графом, сделал все необходимые распоряжения для завтрашнего венчания. Он предложил графу брачный контракт, согласно которому тот отказывается от всех супружеских прав, но в то же время принимает на себя все обязанности супруга, исполнения которых от него потребуют. Граф вернул этот документ, весь залитый слезами, скрепив его подписью. Когда на другое утро комендант вручил эту бумагу маркизе, ее волнение несколько улеглось. Она перечла ее несколько раз, сидя еще в постели, задумчиво сложила, снова развернула и перечла; затем объявила, что прибудет в церковь августинцев к одиннадцати часам. Она встала, оделась, не говоря ни слова, села, когда раздались удары колокола, со своими родными в карету и поехала.
Лишь у входа в церковь разрешено было графу присоединиться к семейству маркизы. Сама она все то время, пока совершался торжественный обряд, глядела неподвижно на запрестольный образ; она не удостоила даже мимолетным взглядом человека, с которым менялась кольцами. Граф по окончании венчания предложил ей руку; но как только они вышли из церкви, графиня ему поклонилась; комендант спросил его, будет ли он иметь честь время от времени видеть его в покоях своей дочери; в ответ граф пробормотал что-то, чего никто не мог разобрать, снял перед обществом шляпу и исчез. Он нанял квартиру в М. и прожил там несколько месяцев, ни разу даже не заглянув в дом коменданта, где графиня осталась жить. Исключительно своему деликатному, достойному и вполне образцовому поведению во всех тех случаях, когда ему приходилось вступать в какие-либо сношения с семьей жены, он был обязан тем, что, после того как графиня разрешилась от бремени сыном, его пригласили на крестины. Графиня, сидевшая в постели, укрытая коврами, увидала его лишь на мгновение, когда он остановился в дверях и издали почтительно ей поклонился. Он бросил в колыбель, где лежали подарки, которыми гости приветствовали новорожденного, две бумаги, из коих одна, как то выяснилось после его ухода, содержала дарственную на имя мальчика на двадцать тысяч рублей, а другая — духовное завещание, коим он, в случае своей смерти, назначал мать новорожденного наследницей всего его имущества. С этого дня, по почину госпожи Г., его стали чаще приглашать; дом для него открылся, и не проходило вечера, чтобы он там не появился. Так как чутье ему подсказывало, что, в силу греховности самого миропорядка, и ему всеми прощен его грех, он снова принялся ухаживать за графиней, своей женой, вторично услышал, по прошествии года, из ее уст слово «да», и тогда отпраздновали вторую свадьбу, более веселую, чем первая, после чего вся семья переехала в В. Целая вереница маленьких русских потянулась за первым, и когда однажды в благоприятный час граф решился спросить жену, почему она в то роковое третье число, будучи готова принять любого развратника, бежала от него, как от дьявола, она отвечала, бросившись ему на шею, что он не показался бы ей тогда дьяволом, если бы при первом своем появлении не представился ей ангелом.
