Есть у поэтов прием: голосов себе требовать сотню, Сотню просить языков, сотню уст для своих песнопений,— Ставится ль пьеса, где выть актер трагический должен, Или же, раненный в пах, парфянин стрелу извлекает. «Что это ты? И к чему из могучих ты тащишь творений Столько кусков, что тебе действительно надо сто глоток? Пусть с Геликона туман собирают для выспренней речи Те, у которых горшок Фиеста или же Прокны Будет кипеть на обед обычный для дурня Гликона.
Ты же совсем не пыхтишь, раздувая мехи, словно в горне Плавишь руду; не ворчишь по-вороньему голосом хриплым, Важно с собою самим рассуждая о чем-то нелепом, Да и не силишься ты надутыми хлопать щеками. В тоге простой твоя речь, и слог твой ясный искусно Слажен, умерен, округл. Порок ты бледный умеешь Ловко язвить и колоть преступления вольной насмешкой. Мысли отсюда бери, а трапезы с главой и ногами Все в Микенах оставь и снедь лишь плебейскую ведай». Нет, не о том хлопочу, чтоб страницы мои надувались
Вздором плачевным и дым полновесным делать ловчились. Мы с глазу на глаз, Корнут, говорим; по внушенью Камены Предоставляю тебе встряхнуть мое сердце; приятно Высказать, милый мой друг, какую души моей долю Ты составляешь: ее испытуй, осторожный в оценке Искренней речи и той, что цветистой подмазана лестью. Вот для чего голосов я решился бы требовать сотню: Чтоб от души восклицать, что в самых сердечных глубинах Ты заключен, и пускай слова мои ясно раскроют Все несказанное, что в тайниках души моей скрыто.
Только лишь пурпур хранить меня, робкого юношу, бросил И подпоясанный лар моею украсился буллой, Только лишь дядьки мои снисходительны стали, и в тоге, Белой уже, я глазеть безнаказанно мог на Субуру, Только лишь путь предо мной раздвоился, и, жизни не зная, В робком сомнении я стоял на ветвистом распутье,— Я подчинился тебе. И ты на Сократово лоно Юношу принял, Корнут. Ты сумел незаметно и ловко, Как по линейке, мои извращенные выправить нравы; Разумом дух покорен, и старается быть побежденным,
И под рукою твоей принимает законченный образ. Помню, как вместе с тобой мы долгие дни коротали, Помню, как ужинать мы, с наступлением ночи, садились. Мы занимались вдвоем, и вдвоем отдыхали с тобою, И облегчали труды наши строгие трапезой скромной. Не сомневайся, что дни взаимно связаны наши Верным союзом, что мы родились под единой звездою: Или на ровных Весах наш век правдивая Парка Взвесила, или же час рожденья друзей неизменных Общую нашу судьбу поделил меж двумя Близнецами,
И укрощаем вдвоем мы Юпитером нашим Сатурна; Пусть я не знаю каким, но с тобою я связан созвездьем. Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни: Все своевольны, и нет единых у всех устремлений. Этот на бледный тмин и на сморщенный перец меняет Свой италийский товар в стране восходящего солнца, Предпочитает другой соснуть, пообедавши плотно, Этого поле влечет, другого игра разоряет, Этот гниет от любви. Но когда каменистой хирагрой Скрючены члены у них, точно ветки старого бука,
Все начинают вздыхать, что, словно в туманном болоте, Дни их нелепо прошли и жизнь их погибла,— но поздно. Ты ж наслаждаешься тем, что бледнеешь над свитками ночью, Юношей пестуешь ты и в очищенный слух им внедряешь Зерна Клеанфа. Вот здесь ищите вы, старый и малый, Верную цель для души и для жалких седин пропитанье. «Завтра поищем!» — И вот, все завтра да завтра.— «Да что же Важного в дне-то одном?» — Но для нас с наступлением утра «Завтра» уж стало «вчера» и пропало; и вот это «завтра» Наши съедает года, и его никогда не поймаешь,
Ибо хоть близко к тебе, хотя под одною повозкой Вертится здесь колесо, но напрасно за ним тебе гнаться, Как бы ты тут ни спешил, коль на заднюю ось ты насажен. Верно, свобода нужна, но не та, по которой любому Публием можно стать из трибы Белинской и полбу Затхлую даром иметь. О невежды, которым квиритов Делает лишь поворот! Вот трех ассов не стоящий конюх Дама, подслепый питух, что тебя и на сене надует, А повернет господин, и мигом тут обернется Марком твой Дама. Эге! Взаймы ты дать мне не хочешь,
Если поручится Марк? При Марке-судье ты бледнеешь? Марк подтвердил,— так и есть. Засвидетельствуй, Марк, документы. Вот и свобода тебе, вот тебе отпущенье на волю! «Кто же свободен еще, как не тот, кому можно по воле Собственной жизнь проводить? Коль живу, как угодно мне, разве Я не свободней, чем Брут?» — «Твой вывод ложен»,— сказал бы Стоик тебе, у кого едким уксусом уши промыты. «Правильно все, но отбрось свое это «как мне угодно». «После того как домой ушел я от претора вольным, Что ж не вести мне себя, как желает того моя воля,
Лишь бы Мазурия мне законов ни в чем не нарушить?» Слушай, но с носа пусть гнев и кривая ужимка исчезнет, Если старушечий бред я тебе из груди вырываю. Претор не в силах внушить глупцам все тонкости долга И преподать, как им надо вести себя в жизни короткой. Право, скорей приучить здоровенного грузчика к арфе! Против тебя здравый смысл, что тайком тебе на ухо шепчет: «Дело тому поручать, кто испортит его, невозможно». Общий всем людям закон и природа невежд неспособных Не допускает к тому, чего им не позволено делать.
Ты чемерицу развел, не умея на нужной зарубке Стрелку поставить? Чужда тебе самая сущность леченья. Если себе корабль потребует пахарь, обутый В кожу сырую, звезды не знающий утренней, вскрикнет Тут Меликерт, что стыда нет на свете. Научен ты твердо В жизни стоять? Различишь ты обман от истинной правды? Можешь ли звук распознать позолоченной медной монеты? Иль чему следовать нам, чего избегать тебе должно, Ты уж разметил себе заранее мелом и углем? Страсти умерил? Ты мил к друзьям в быту своем скромном?
Вовремя житницы ты запираешь и вновь отворяешь? Перешагнуть бы ты мог через деньги, забитые в глину, И не глотнул бы, обжора, слюны Меркурьевой жадно? «Да! И меня не собьешь».— Если в этом уверен, то будь же Ты и свободен и мудр: и Юпитер и претор согласны. Если ж, недавно еще из нашего вышедши теста, В старой ты коже сидишь и при всем этом лоске наружном В сердце вонючем своем таишь коварство лисицы, Я отнимаю, что дал, и снова тяну за веревку: Разума нет у тебя; двинешь пальцем — и то ошибешься.
Меньше-то что ж может быть? Но не вымолишь ты фимиамом, Чтобы прилипло к глупцу хотя бы пол-унции смысла. Смеси нельзя допускать: когда в остальном землекоп ты, Даже и в три-то ноги, как Бафилл, ты сатира не спляшешь. «Волен я!» — Как это так, раз от стольких вещей ты зависишь? Иль для тебя господин только тот, от кого ты отпущен? «Малый, ступай-ка снеси скребочки в баню Криспина! Живо, бездельник!» Коль так прикрикнут, тебя не толкает Рабская доля ничуть, и ничто извне не приходит Дергать за жилы тебя: но если ты сам из печенки
Хворой рождаешь господ, то как безнаказанней выйти Можешь, чем тот, кого плеть и страх пред хозяином гонят? Утром храпишь ты, лентяй. «Вставай,— говорит тебе алчность,— Ну же, вставай!» — «Нипочем».— «Вставай!» — «Не могу».— «Да вставай же!» — «Незачем».— «Вот тебе раз! За камсой отправляйся из Понта, Паклей, бобровой струей, черным деревом, ладаном, шелком; Первым с верблюда снимай истомленного перец ты свежий; Меной займись ты, божись!» — «Но Юпитер услышит!» — «Ах, дурень! Пальцем ты будешь весь век выковыривать в старой солонке Соли остатки со дна, коль с Юпитером жить ты желаешь».
Вот, подоткнувшись, рабам надеваешь ты мех и корзинку: «Ну, к кораблю!» И ничто понестись не мешает на судне Морем Эгейским тебе, если только лукавая роскошь Не нашептала тишком: «Куда ты, безумец, куда ты? Что тебе? Иль под твоей распаленною грудью скопилась Крепкая желчь, от какой не поможет и урна цикуты? Ты через море скакать? Тебе бухта каната — сиденье, Банка — обеденный стол? И вейское красное будет Затхлой смолой отдавать тебе из разлатой бутыли? Хочешь чего? Чтобы скромно по пять приносившие деньги
Жадно, в поту приносить по одиннадцать стали процентов? Гения ты ублажай своего: лови наслажденья! Жизнь — наше благо; потом — ты пепел, призрак и сказка. Помня о смерти, живи! Час бежит, и слова мои в прошлом». Что же с тобою? Крючок не знаешь какой тебе клюнуть? Жадность иль роскошь избрать? При этом двойном подчиненье Надо обеим служить, то к одной, то к другой прибегая. Если же как-нибудь вдруг воспротивишься ты, не захочешь Гнета терпеть, не скажи: «Вот я и разбил свои ковы»: Пес разъярившийся рвет свой узел, но, пусть убегает,
Все-таки длинную цепь на шее своей он волочит. «Дав, будь уверен, теперь хочу я покончить навеки С прошлой печалью своей,— говорит Херестрат, обгрызая До крови ногти себе.— Неужели я буду позором Трезвой родне? Разобью ль без стыда о порог непотребный Я достоянье отцов перед влажною дверью Хрисиды, В честь распевая ее с потухшим факелом, пьяный?» — «Ладно, будь, мальчик, умен и богам-охранителям в жертву Дай ты ягненка».— «Но, Дав, заплачет она, коль покину?» — «Вздор! Воротись, и тебя изобьет башмаком она красным.
Не беспокойся и брось ты грызть свои тесные сети. Дик и свиреп ты теперь, а кликнет — и скажешь: «Бегу я».— «Как же мне быть? Неужель и теперь, когда она просит И умоляет, нейти?» — «Если ты невредимым и целым Вышел, нейди и теперь».— Вот оно, вот то, что мы ищем, А не какой-то там прут, каким ликтор нелепый махает. Волен ли тот, кто бежит, запыхавшись, вослед честолюбью В тоге беленой? Не спи, а горох наваливай щедро Жадной толпе, чтобы мог вспомянуть о Флоралиях наших, Греясь на солнце, старик. Что может быть лучше? Когда же
Иродов день наступил и на окнах стоящие сальных Копотью жирной чадят светильники, что перевиты Цепью фиалок; когда на глиняном плавает блюде Хвостик тунца и вином горшок наполняется белый, Шепчешь ты тут про себя и бледнеешь — ради субботы. Черные призраки тут, от яиц надтреснутых беды, Рослые галлы потом и с систром жрица кривая Ужас внушают тебе пред богами, что тело надуют, Если не съешь поутру ты трех чесночных головок. Ну, а попробуй скажи это жилистым центурионам,
Тотчас заржет, хохоча, какой-нибудь дюжий Пулфенний, Тот, что готов оценить сотню греков в сто ассов истертых.
Публикуется по материалам: Римская сатира: Пер. с латин. / Сост. и науч. подгот. текста М. Гаспарова; Предисл. В. Дурова; Коммент. А. Гаврилова, М. Гаспарова, И. Ковалевой и др.; Худож. Н. Егоров. –М.: Худож. Лит., 1989. – 543 с. (Библиотека античной литературы). Сверил с печатным изданием Корней.
