Вот уже три дня, как дом профессора Агостино Тоти покинули радость и покой, на которые он, по его мнению, имел теперь полное право.
Профессору уже под семьдесят, и при всем желании его нельзя назвать красивым; он почти карлик: несоразмерное, лишенное шеи, туловище на двух паучьих ножках венчает огромная лысая голова… Да, да! Профессор Тоти это отлично сознает и не питает никаких иллюзий: разве Маддаленина, его хорошенькая женушка, которой не исполнилось еще и двадцати шести, может любить его!
Правда, он взял ее из бедной семьи и возвысил до себя: дочь служителя лицея стала супругой ординарного профессора естественных наук, который через несколько месяцев должен был получить право на высшую пенсию. Мало того, два года назад на него, точно манна небесная, неожиданно свалилось крупное состояние: брат Тоти, который много лет назад эмигрировал в Румынию и умер там холостяком, оставил ему почти двести тысяч лир.
Однако профессор Тоти считает, что не это дает ему право на радость и покой. Он философ и понимает что одних только материальных благ недостаточно для молодой и красивой женщины.
Если бы наследство было получено им до брака, он, пожалуй, мог бы еще требовать, чтобы Маддаленина проявила некоторое терпение, то есть дождалась бы его уже недалекой смерти и только после этого вознаградила бы себя за жертву, которую она принесла, выйдя за него. Но, увы, эти двести тысяч лир были получены слишком поздно — через два года после свадьбы, когда… когда профессору Тоти уже пришлось философски признать, что одной пенсии, которую он в один прекрасный день должен был оставить своей жене, оказалось недостаточно, дабы компенсировать ее жертву.
Профессор Тоти давно примирился со всем этим и полагает, что теперь, благодаря весьма значительному наследству, он больше чем когда бы то ни было имеет право на покой и радость в своем доме. Тем более, что будучи человеком благожелательным и мудрым, он не ограничился тем, что облагодетельствовал собственную супругу, но пожелал также облагодетельствовать… да, да, его, этого славного Джакомино, одного из лучших своих учеников, юношу скромного, порядочного, деликатного и к тому же хорошенького, белокурого и кудрявого, точно ангелок.
Конечно же, конечно,— он все сделал, он обо всем позаботился, старый профессор Агостино Тоти! Джакомино Делизи болтался без дела, собственная праздность печалила и унижала его, и профессор Тоти подыскал ему место в Земельном банке, куда поместил двести тысяч лир наследства.
В доме теперь есть ребенок, ангелочек двух с половиной лет, и старик привязан к нему всей душой, точно влюбленный раб. Каждый день, сразу же после занятий в лицее, он спешит домой и покорно выполняет все капризы своего маленького тирана. Правду говоря, получив наследство, он мог бы уйти на покой, отказаться от своей пресловутой пенсии и отдавать все время малышу. Но нет! Это было бы грешно! Он должен нести свой крест до конца, как бы это ни было ему тяжело! Он женился единственно для того, чтобы оказать благодеяние, а между тем это стало для него мукой на всю жизнь.
Он вступил в брак с этой юной особой с одним намерением — облагодетельствовать ее,— и любил свою жену, можно сказать, по-отечески; особенно с того времени, как родился ребенок… Насколько ему было бы приятнее, если бы малыш называл его дедушкой, а не папой! Бессознательная ложь, слетающая с чистых, невинных уст младенца, заставляет его страдать; ему кажется, что это оскорбляет и собственную его любовь к ребенку. Но что поделаешь? Вслед за поцелуем с непорочных уст Нини слетает слово «папа», вызывающее насмешку недобрых людей; они неспособны понять нежность, которую он испытывает к этому невинному существу, и ощущение счастья, приносимого ему сознанием того, что он делал и продолжает делать добро молодой женщине, и славному юноше, а также и себе, и себе, конечно! Какое это счастье прожить последние годы в радости, в кругу милых сердцу людей и, шествуя к могиле, чувствовать в своей руке руку ангелочка.
Но они смеются, смеются над ним, все эти злобные люди! Какой жалкий, какой глупый смех! Потому что они не понимают… Потому что они не могут поставить себя на его место… Они замечают только смешную, даже гротескную сторону его положения, не умея проникнуть в его чувства!.. Но что ему до того! Ведь он-то счастлив!
Только вот уже три дня…
Что, собственно, произошло? У жены глаза распухли и покраснели от слез; она жалуется на сильную головную боль и не выходит из своей комнаты.
— Эх, молодежь!.. молодежь!..— вздыхает профессор Тоти, покачивая головой; на лице его грустная и проницательная улыбка.— Какое-нибудь облачко… мимолетная гроза…
И вместе с Нини он слоняется по дому, печальный, встревоженный, даже немного раздраженный, ибо… по правде говоря, он не заслужил такого отношения со стороны жены и Джакомино. Молодые не считают дней: у них еще много времени впереди… Но для бедного старика каждый день — это тяжкая утрата! А ведь уже целых три дня, по вине жены, он места себе не может найти; Маддаленина не радует его больше песенками и романсами, которые она обычно распевает своим страстным звонким голоском, и не проявляет по отношению к нему тех забот, к которым он успел уже привыкнуть.
Нини также задумчив и серьезен, как будто понимает, что маме сейчас не до него. Профессор водит его за руку из комнаты в комнату, и при этом старику почти не приходится наклоняться — настолько оп мал ростом; он подносит ребенка к фортепьяно, ударяет несколько раз наугад по клавишам, отдувается, зевает, потом усаживается, берет малыша на колени и, сидя, пускается вскачь, но затем внезапно встает — он чувствует себя как на угольях. Он уже раз пять или шесть безуспешно пытался вызвать на откровенность свою молодую жену.
— Все еще болит? Ты себя так дурно чувствуешь?
Маддаленина по-прежнему не хочет ему ничего сказать, только плачет и просит притворить ставни и унести ребенка из комнаты: ей хочется побыть одной в темноте.
— Голову ломит? А?
Бедняжка, у нее так болит голова… Эх, ссора, должно быть, у них произошла нешуточная!
Профессор Тоти отправляется на кухню и пробует заговорить со служанкой, чтобы выпытать у нее какие-нибудь сведения; но он не знает, как к ней подступиться, ибо служанка ему враг: она, как и все, злословит на его счет, позорит его, дура несчастная! Старику так ничего и не удается у нее узнать.
И тогда профессор Тоти принимает героическое решение: отводит Нини к матери и просит, чтобы она одела его получше.
— Зачем?— спрашивает та.
— Я пойду с ним гулять,— отвечает он.— Сегодня праздник… Бедный малыш скучает дома!
Мать не соглашается. Она знает, что скверные люди всегда насмехаются, когда видят старого профессора с ребенком; ей известно даже, что один злобный наглец осмелился сказать ее мужу: «До чего же сынок похож на вас, профессор!»
Однако Тоти упорствует.
— Нет, мы пойдем гулять, непременно пойдем гулять…
И вместе с малышом направляется к дому Джакомино Делизи. Юноша живет у своей незамужней сестры, которая заменяет ему мать. Не подозревая об истинной причине благодеяний, синьорина Агата была сначала весьма признательна профессору Тоти; теперь же, напротив, эта ханжа считает его сущим дьяволом — ни больше, ни меньше,— ибо он толкнул ее Джакомино на смертный грех.
Профессор Тоти звонит, и ему приходится довольно долго ждать, пока откроют дверь. Синьорина Агата подошла к двери, посмотрела в щелку и убежала. Она, без сомнения, хочет предупредить брата о визите и сейчас возвратится и скажет, что Джакомино нет дома.
Вот она. В черном платье, тощая, хмурая, с восковым лицом, на котором выделяются синие круги под глазами; едва приоткрыв дверь, она, дрожа от негодования, обрушивается на профессора:
— Вот как… позвольте… теперь его уже не оставляют в покое даже дома?.. Что я вижу! И ребенок здесь? И ребенка с собой привели?
Профессор Тоти не ожидал подобного приема; он просто оторопел; затем посмотрел на синьорину Агату, перевел взгляд на малыша, растерянно улыбнулся и пролепетал:
— Но… почему?.. что случилось?.. я не могу… не могу прийти к…
— Его нет! — ответила она резко и сухо.— Джакомино нет дома.
— Превосходно,— кивнул головой профессор Тоти.— Но вы, синьорина… прошу прощения… вы принимаете меня так, что… не знаю! Кажется, ни вашему брату, ни вам я не причинил…
— Видите ли, профессор,— сказала несколько мягче синьорина Агата,— мы, что и говорить, весьма… весьма вам признательны; но вы должны также понимать…
Профессор Тоти прищурил глаза, снова улыбнулся, поднял руку и несколько раз ткнул себя кончиком пальца в грудь, словно говоря, что уж кто-кто, а он-то отлично понимает.
— Я уже стар, синьорина,— сказал он,— и понимаю… многое понимаю! Но прежде всего, мне кажется, не следует поддаваться гневу, и когда возникают недоразумения, то лучше всего объясниться… да, объясниться, синьорина, объясниться начистоту, ничего не утаивая и не горячась… Разве не так?
— А посему,— продолжал профессор Тоти,— позвольте мне войти и позовите Джакомино.
— Но его нет дома!
— Вы опять за свое! Зачем вы мне говорите, что его нет? Джакомино дома, и вы должны позвать его сюда. Мы все с ним спокойно обсудим… Так и скажите ему: спокойно обсудим! Я уже стар и все понимаю, потому что ведь и я был молод, синьорина. Мы все спокойно обсудим, так и скажите ему. А теперь позвольте мне войти.
В скромной гостиной профессор Тоти опустился на стул и усадил на колени Нини; ему пришлось довольно долго ожидать, пока сестра уговаривала Джакомино.
— Сиди спокойно, Нини… мой хороший!— говорил он время от времени ребенку, которому обязательно хотелось подойти к столику, где так заманчиво сверкали фарфоровые безделушки; между тем профессор терялся в догадках, что за нелепая и, видимо, серьезная ссора могла произойти в его доме и притом так, что он ничего даже не заподозрил. Ведь Маддаленина такая хорошая! Что дурного могла она сделать? Чем могла она вызвать столь сильное, столь явное негодование даже у сестры Джакомино?
Профессор Тоти, до сих пор полагавший, что речь идет о мимолетной размолвке, начал теперь не на шутку тревожиться.
А вот, наконец, и Джакомино! Господи, до чего у него взволнованное лицо! Какой взъерошенный вид! Но что это? Как он смеет! Он холодно отстраняет малыша, который бросился к нему навстречу, протягивая ручонки и крича: «Джами! Джами!»
— Джакомино!— сурово восклицает пораженный в самое сердце профессор Тоти.
— Что вы хотели мне сказать, профессор?— торопливо спрашивает Джакомино, избегая смотреть в глаза старику.— Я нездоров… Я лежал в постели… Мне трудно разговаривать и мне сейчас не до гостей…
— Но ведь ребенок!..
— Ах, да,— говорит Джакомино, наклоняется и целует Нини.
— Ты плохо себя чувствуешь?— продолжает профессор Тоти, немного успокоенный этим поцелуем.— Я так и предполагал и поэтому пришел. Голова болит, да? Садись, садись… Давай побеседуем. Поди сюда, Нини… Ты слышал, что Джами бобо? Да, дорогой, у него головка болит… у нашего бедного Джами… Будь умником; мы скоро пойдем домой. Я хотел спросить тебя,— прибавляет он, поворачиваясь к Джакомино,— говорил ли с тобой о чем-нибудь директор Земельного банка?
— Нет, а что такое?— спрашивает Джакомино в еще большем смятении.
— Дело в том, что вчера я с ним разговаривал о тебе,— отвечает с загадочной улыбкой профессор Тоти.— Твое жалованье не слишком-то велико, сынок. И знай, одного моего слова…
Джакомино корчится на стуле и с такой силой сжимает кулаки, что ногти впиваются ему в ладони.
— Профессор, я вам очень благодарен,— говорит он,— но сделайте милость, ради бога, не тревожьтесь больше обо мне! Прошу вас!
— Ах, так?— произносит профессор Тоти, все еще продолжая улыбаться.— Браво! Мы уже больше ни в ком не нуждаемся, да? Ну, а положим, я хочу это сделать ради собственного удовольствия? Мой милый, если не о тебе, то о ком же, по-твоему, я должен заботиться? Я уже стар, Джакомино! А старики — ну, если они, конечно, не эгоисты!— старики, которые бедствовали, как я, пока не добились определенного положения, радуются, видя, что достойные молодые люди продвигаются в жизни с их помощью; они разделяют радость своих питомцев, их надежды и с удовлетворением наблюдают, как те мало-помалу занимают должное место в обществе. А по отношению к тебе я к тому же… ну, ты ведь знаешь… я смотрю на тебя, как на сына… Что с тобой? Ты плачешь?
Джакомино и в самом деле закрыл лицо руками и весь содрогался от безудержных рыданий, которые тщетно пытался подавить!
Нини испуганно смотрит на него, потом поворачивается к профессору и говорит:
— Джами бобо…
Профессор поднимается и хочет положить руку на плечо Джакомино; но тот вскакивает со стула, словно в порыве отвращения; лицо его внезапно искажается отчаянной решимостью, и он, не помня себя, кричит:
— Не приближайтесь ко мне! Профессор, уходите, умоляю вас, уходите! Вы заставляете меня испытывать адские муки! Я не заслуживаю вашего расположения и не желаю его, слышите, не желаю!.. Уходите, бога ради, уведите ребенка и забудьте, что я существую!
Профессор Тоти ошеломлен, он растерянно спрашивает:
— Но почему?
— Я вам сейчас скажу!— отвечает Джакомино.— Я помолвлен, профессор! Понимаете? Помолвлен!
Профессор Тоти пошатнулся, словно его ударили по голове; воздев руки, он бормочет:
— Ты? По… помолвлен?
— Да, сударь,— отвечает Джакомино.— И поэтому все кончено… кончено навсегда! Теперь вы, надеюсь, поймете, что я не могу больше… видеться с вами…
— Ты меня прогоняешь?— почти беззвучно роняет профессор Тоти.
— Нет!— горестно отвечает Джакомино.— Но лучше будет, если вы… если вы уйдете, профессор…
Уйти? Профессор без сил опускается на стул. У него подкосились ноги. Он хватается руками за голову и стонет:
— О господи! Ах, какая беда! Так вот оно что! Горе мне! Горе! Но когда? Каким образом? Ничего не сказав! С кем ты обручился?
— Видите ли, профессор… уже давно…— лепечет Джакомино.— С одной бедной сиротой, такой же, как я… с подругой моей сестры…
Профессор Тоти устремляет на него блуждающий угасший взор; из его открытого рта вырываются нечленораздельные звуки, он заикается:
— И… и… и ты бросил все… так… и… и… и больше не думаешь о… ни о чем… больше не принимаешь в расчет ничего…
Джакомино слышится в этих словах упрек в неблагодарности, и он мрачно возражает:
— Но позвольте? Вы что, считаете меня своим рабом?
— Я считаю тебя рабом?— с рыданием в голосе произносит профессор Тоти.— Я? И ты можешь так говорить? Ведь я сделал тебя хозяином в своем доме! Вот уж поистине черная неблагодарность! Ты, видно, считаешь, что я оказывал тебе благодеяния для собственной выгоды? Но что мне это дало, кроме насмешек глупцов, которые не в силах понять моих подлинных побуждений? Значит, и тебе они непонятны, выходит, и ты не сумел оценить по достоинству чувства несчастного старика, который готовится покинуть этот мир и был покоен и радовался, что оставляет все в должном порядке, что его маленькая семья не будет нуждаться… будет счастлива! Мне уже семьдесят лет, не сегодня-завтра я умру, Джакомино! Что это тебе взбрело в голову, сынок? Ведь я вам все оставляю… Что тебе еще нужно? Я не знаю, не хочу знать, кто твоя невеста; если ты ее выбрал, то она, должно быть, достойная девушка, ведь и сам ты хороший человек… но подумай… подумай, что… не может быть, Джакомино, чтобы ты нашел кого-нибудь лучше, чем… во всех отношениях… Я имею в виду не только обеспеченное существование… но у тебя уже есть собственная семья, в которой один только я лишний, но ведь и это не надолго… да я и в счет не иду… Разве я вам докучаю? Ведь я для вас как отец… Могу даже, если хотите… для вашего спокойствия… Но скажи мне, как это произошло? Как это случилось? Как это ты так переменился в одно мгновение? Скажи мне! Скажи мне…
Профессор Тоти приблизился к Джакомино, намереваясь дружески похлопать его по плечу; но тот весь сжался, словно охваченный ужасом, и отпрянул назад.
— Профессор!— воскликнул он.— Как вы не понимаете, как вы не видите, что вся эта ваша доброта…
— Ну?
— Оставьте меня! Не заставляйте меня говорить! Как вы не понимаете, что все это может происходить лишь втайне? А теперь, когда об этом знаете вы, когда все вокруг смеются над нами, это немыслимо!
— Ах, ты боишься сплетен?— вскричал профессор.— И ты…
— Оставьте меня в покое!— повторил Джакомино в страшном возбуждении, размахивая руками.— Смотрите! Вокруг столько других юношей, которые нуждаются в поддержке, профессор!
Тоти почувствовал, что слова эти ранили его в самое сердце: ведь в них таилось жестокое и несправедливое оскорбление для его жены. Он смертельно побледнел и, весь дрожа, воскликнул:
— Маддаленина молода, но глубоко порядочна! И ты, черт побери, это отлично знаешь! Она может умереть после всего этого… потому что болезнь ее здесь, здесь в сердце… Да, да, неблагодарный! И ты смеешь говорить о других? Ко всему еще и оскорбления? Бесстыжий! И ты не испытываешь угрызений совести, глядя мне в глаза? Отваживаешься заявлять мне это прямо в лицо? По-твоему, она может переходить вот так, от одного к другому, как бог весть кто? Она, мать этого ребенка? Но что ты говоришь? Как смеешь так говорить?
Побледневший Джакомино с изумлением смотрел на него.
—Я? — пролепетал он.— Скорее я должен спросить об этом вас, профессор. Простите, но как можете вы так говорить? Вы это серьезно?
Профессор Тоти закрыл лицо руками, веки его задрожали, голова затряслась, и он разразился безудержными рыданиями. Нини, глядя на него, также расплакался. Старик услышал это, поднял ребенка и прижал к своей груди.
— Ах, мой бедный Нини… ах, какое горе, мой милый, какая беда! Что теперь будет с твоей мамой? И что будет с тобою, мой маленький Нини? Ведь твоя мамочка так неопытна, а у нее не будет никакой опоры… Ах, какое несчастье!
Он поднял голову и сквозь слезы посмотрел на Джакомино:
— Я плачу,— проговорил он,— меня мучат угрызения совести; ведь я тебе покровительствовал, ввел тебя в свой дом, всегда говорил ей о тебе одно лишь хорошее… я разрушил все сомнения, которые мешали ей полюбить тебя… а теперь, когда она, отбросив все колебания, полюбила тебя… она, мать этого малыша… ты…
Он остановился и, дрожа от негодования, сурово и решительно проговорил:
— Берегись, Джакомино! Я способен, взяв за руку ребенка, отправиться в дом к твоей невесте!
От бессвязных речей и рыданий профессора Джакомино бросало то в жар, то в холод; теперь же, при этой угрозе, он умоляюще сложил руки и стал заклинать старика:
— Профессор, профессор, неужели вы хотите стать всеобщим посмешищем?
— Посмешищем? — вскричал профессор.— А что мне до того, когда я вижу, как ты разбиваешь жизнь несчастной женщины, свою собственную жизнь и жизнь этого невинного создания?. Пойдем, пойдем отсюда, Нини!
Джакомино бросился к нему,
— Профессор, вы этого не сделаете!
— Нет, сделаю! — заявил профессор Тоти с решительным видом.— И чтобы воспрепятствовать этому браку, я готов даже добиться твоего увольнения из банка! Даю тебе три дня на размышление.
Ведя малыша за руку, он дошел до дверей, обернулся и проговорил:
