Негодовать иль молчать? Скрыть имя иль имя на площадь, На всенародный позор низкую душу твою? Не назову. Умолчу. Не хочу обессмертить упреком: Славу сыскал бы тебе стих мой, ославив тебя. В дни, когда барка моя опиралась о прочное днище, Первым ты вызвался, друг, под моим парусом плыть, Хмуро фортуны лицо, и ты,— о, понятно, понятно! — Ты на попятный… Беда! Помощи ждут от тебя. Ты и видать не видал и слыхать не слыхал о Назоне: Кто он? Что за Назон — в знатном кругу имен? Я — тот Назон, это я, припомни, тот самый, который Чуть не с пеленок с тобой спаян был дружбой слепой, Тот, кому первому ты поверял неотложное дело, Кто и в забавах твоих первым затейником был. Я — тот сожитель и друг — ближайший, теснейший, домашний, Музой единственною был я тогда для тебя. Да, это я! Обо мне не спросил твой язык вероломный: Жив ли я, умер и где — мало печали тебе. Или, меня не любя, ты притворно разыгрывал дружбу? Или притворству был чужд,— значит, пустышкою был. Что ж оттолкнуло тебя? Душа от обиды изныла? Если нет правды в тебе, терпкий упрек мой правдив. Что же, какая вина вдруг преградою стала былому? Мне ли вменяешь в вину грустную участь мою? Мог не оказывать мне услуг ни словом, ни делом, Но на бумаге черкнуть мог бы словечко, как друг? Я не поверил ушам, будто ты надо мной, над лежачим, Подло глумился, меня, слов не щадя, поносил. Что ты творишь, слепец! Фортуна изменчива. Что же Ты состраданья себя, слез при крушенье лишил? Ах, неустойчивый шар выдает легковесность богини: Кончиком шаткой ноги счастье на шаре стоит. Листика легче она, дуновения ветреней, вздоха…
Только твоя пустота легкости этой равна. Все человеков дела на тончайшей подвешены нити, Случай — и рушится вдруг несокрушимый оплот. Кто на земле не слыхал о богатстве невиданном Креза! Жалкою жизнью и той стал он обязан врагу. Или тиран Сиракуз, пред которым страна трепетала, Перебивался едва черной работой, как раб. Вспомни Великого! Он, величайший, снизив октаву Перед клиентом, просил кротко помочь беглецу. Также другой властелин земли от края до края, Мироиравитель, терпел горшую в мире нужду: Сам триумфатор, гроза, сокрушитель Югурты и кимвров, Консул, венчающий Рим славой все новых побед, Марш! — в трясину болот, в тростники зарывался под тину. Сколько же сраму его славе пришлось претерпеть! Властно играет в делах человеческих тайная сила. Разум доверчив,— увы! — верен ли нынешний час? Если б мне кто предсказал: «Ты уйдешь в край далекий Евксина, В страхе пред гетской стрелой будешь с оглядкою жить»,— Я бы ответил: «Пророк, выпей сок, очищающий разум, Иль чемеричный настой — тот антикирский травник». Но испытанье пришло. Избежать карающей длани Смертного мог бы, но рук бога богов — не могу. Так трепещи же и ты. Вот мнится: забрезжила радость, Слово еще на губах. Глянь! обернулась в печаль.
Публикуется по материалам: Античная лирика. Библиотека всемирной литературы. Серия первая. т. 4, –М.: Художественная литература, 1968. Сверил с печатным изданием Корней.
