О заботы людей! О, сколько на свете пустого! «Кто это станет читать?» Вот это? Никто! «Ты уверен?» Двое иль вовсе никто. «Это скверно и жалко!» Да так ли? Полидамант и троянки, боюсь я, что ль, Лабеона Мне предпочтут? Пустяки! Зачем тебе следовать вкусам Смутного Рима? Зачем стараться выравнивать стрелку Ложных весов? Вне себя самого судьи не ищи ты. Есть ли кто в Риме, чтоб он… Ах, коль можно сказать бы!.. Но можно, Если на наши взглянуть седины, на жалкую нашу Жизнь и на то, что теперь мы делаем, бросив орехи;
Корчим когда из себя мы дядюшек… Нет уж, простите! Что же мне делать? Ведь я хохотун с селезенкою дерзкой! Пишем мы все взаперти — кто стихами, кто вольною речью,— Выспренне так, что любой запыхался б и самый здоровый. Это народу ведь все — причесанный, в новенькой тоге, Точно в рожденье свое, с сардониксом на пальце, весь в белом, Сидя высоко, читать ты будешь, проворное горло Снадобьем жидким смочив, похотливо глядя и ломаясь. Как непристойно дрожат при этом дюжие Титы
С голосом сиплым, смотри, когда проникают им в чресла Вирши и все их нутро стихом своим зыбким щекочут! Снедь, старикашка, не ты ль для чужих ушей собираешь, Хоть и готов закричать, из кожи вылезши: «Ну вас!», «Что же учиться, коль нет побужденья, коль, грудь разрывая, К славе врожденная страсть найти исхода не сможет?» Вот ты и бледен и дряхл. О нравы! Иль совершенно Знанье твое ни к чему, коль не знает другой, что ты знаешь? «Но ведь приятно, коль пальцем покажут и шепчут все: «Вот он!» — Иль что диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек,
Вздором считаешь?» А вот за вином любопытствуют внуки Ромула сытые, что расскажешь ты в дивной поэме. Тут кто-нибудь, у кого на плечах лиловая хлена, Косноязычно и в нос объявив о чем-нибудь затхлом, Всяких Филлид, Гипсипил и поэтов слезливые басни Цедит сквозь зубы, слова коверкая лепетом нежным. Мужи довольны. Теперь не блажен ли такого поэта Прах? и не легче ль плита его кости могильная давит? Гости в восторге. Теперь из тени его замогильной И на холме у него, из его счастливого пепла,
Не разрастутся ль цветы? «Издеваешься ты,— говорит он,— И задираешь ты нос. Да кто ж не захочет народной Славы себе и, сказав достойное кедра, оставить Стихотворенья, каким ни макрель, ни ладан не страшны?» Кто бы ты ни был, кого своим я противником вывел, Честно тебе признаюсь, что, когда я пишу и выходит Что-то удачно, хотя у меня это редкая птица, Все ж не боюсь похвалы, да и нервы мои не из рога; Но отрицаю я то, что «чудесно» твое и «прелестно» Крайний сужденья предел; встряхни-ка ты это «чудесно»:
Нету чего только в нем! Чемерицей опоенный Аттий Здесь с Илиадой своей, элегийки здесь, что диктует Наша незрелая знать, и все, что на ложах лимонных Пишется лежа. Подать ты умеешь горячее вымя, Да и клиенту дарить поношенный плащ, а при этом «Правду люблю» говоришь, «обо мне скажите всю правду». Как это можно?.. Сказать? Все вздор ты пишешь, плешивый, Да и отвисло твое непомерно надутое брюхо. Янус, ты счастлив! Тебе трещать за спиною не станут Аистом, длинных ушей не сделают ловкой рукою
И не покажут язык, как у пса с пересохшею глоткой! Вы же, патрициев кровь, которым судьба присудила Жить с затылком слепым, оглянитесь-ка вы на ужимки! «Что говорят обо мне?» Скажу тебе: то, что теперь лишь Плавно стихи потекли и так, что по швам их и строгий Ноготь пройдет, не застряв: «Он умеет так вытянуть строку, Словно, прищуривши глаз, по шнуру ее красному вывел. Нравы ли надо громить, пиры ли вельмож или роскошь — Выспренность мыслей дает поэту нашему муза». Вот мы и видим, как те выставляют геройские чувства,
Кто лишь по-гречески врал, описать не умеючи даже Рощи иль похвалить деревенский уют: с коробами, Свиньями и очагом, и Палильями с дымом от сена — Родину Рема, где был ты, сошник в земле притуплявший, Квинтий, дрожащей женой пред волами одет как диктатор; Плуг же домой тебе ликтор отнес. Превосходно поешь ты! Есть, кого и теперь «Брисеидой» своею корявой Акций влечет и мила Пакувиева «Антиопа», Вся в бородавках, чье «сердце в слезах оперлося на горе». Видя, что сами отцы близорукие это вбивают
В голову детям, ужель об источнике спрашивать станешь Нашей пустой болтовни и о том непотребстве, с которым Прыгают так у тебя на скамьях безбородые франты? Ну не позорно ль, что ты защитить седины не можешь, Не пожелав услыхать тепловатое это «прекрасно»? Педию скажут: «Ты вор». Что ж Педий? Кладет преступленья Он на весы антитез, и хвалят его за фигуры: «Как хорошо!» Хорошо? Хвостом ты, Ромул, виляешь? Тронет ли пеньем меня потерпевший кораблекрушенье? Асса ль дождется? Поешь, а портрет твой на судне разбитом
Вздел на плечо ты себе? Не придуманным ночью, правдивым Будет плач у того, кто меня разжалобить хочет. «Грубым размерам зато изящество придано, плавность; Так мы умеем стихи заключать: «в Берекинтии Аттис», Или: «Дельфин рассекал Нерея лазурное тело», Иль: «мы отторгли бедро у длинного Апеннина». «Брани и мужа пою». Не правда ль, надуто, коряво Это, как старый сучок, засохший на пробковом дубе?» Нежное, что ж, нам читать, по-твоему, шейку склонивши? «Мималлонейским рога наполнили грозные ревом,
И с головою тельца строптивого тут Бассарида Мчится, и с нею спешит Менада, рысь погоняя Тирсом. Вопят: «Эвий, к нам!» — и ответное вторит им эхо». Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис — водица: По столу этот поэт не стучит, и ногтей не грызет он. «Но для чего же, скажи, царапать нежные уши Едкою правдою нам? Смотри, как бы знати пороги Не охладели к тебе: рычит там из пасти собачья
Буква». По мне, хоть сейчас пусть все окажется белым! Я не мешаю. Ура! Все на свете идет превосходно! Нравится? Ты говоришь: «Запрещаю я здесь оправляться!» Парочку змей нарисуй: «Это место свято! Ступайте, Юноши, дальше!» Я прочь. Бичевал столицу Луцилий — Муция, Лупа,— и вот об них обломал себе зубы: Всяких пороков друзей касается Флакк хитроумный Так, что смеются они, и резвится у самого сердца, Ловко умея народ поддевать и над ним насмехаться. Мне же нельзя и шептать? хоть тайком, хоть в ямку? Напрасно? Все же зарою я здесь. Я видел, я сам видел, книжка, Что у Мидаса-царя ослиные уши. И тайну Эту и смеха тебе, пусть вздорного, ни за какую Я Илиаду не дам. Ну а ты, вдохновенный Кратином Дерзким и над Евполидом и старцем бледнеющий славным, Глянь-ка: пожалуй, и здесь ты услышишь созрелое нечто. Пусть зажигается мной читатель с прочищенным ухом, А не нахалы, кому над крепидами греков смеяться Любо, и те, кто кривых обозвать способен кривыми, Кто зазнается, кто горд италийского званьем эдила И разбивал где-нибудь в Арретии ложные мерки; Да и не тот, кто хитер издеваться над счетной доскою Иль над фигурой на мелком песке и готов потешаться, Ежели кинику рвет его бороду наглая девка. Им я — эдикт поутру, после полдника дам «Каллирою».
Публикуется по материалам: Римская сатира: Пер. с латин. / Сост. и науч. подгот. текста М. Гаспарова; Предисл. В. Дурова; Коммент. А. Гаврилова, М. Гаспарова, И. Ковалевой и др.; Худож. Н. Егоров. –М.: Худож. Лит., 1989. – 543 с. (Библиотека античной литературы). Сверил с печатным изданием Корней.
