Биография И. И. Дмитриева (до 1823 г., когда мемуары обрываются) достаточно подробно рассказана им самим в предлагаемых читателю записках и дополнена многими любопытными штрихами в воспоминаниях его племянника Михаила Александровича, также включенных в сборник. П. А. Вяземский как-то сказал: «Записки Дмитриева содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны, но жаль, что он пишет их в мундире. По-настоящему должно приложить к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особливо же в избранном кругу». М. А. Дмитриев, как увидите, отчасти выполнил именно эту работу, добавив к воспоминаниям своего дядюшки колоритные записи бесед с ним. Так что нет необходимости повторяться. Остановимся только на последнем периоде жизни поэта, который провел он в Москве; на его взаимоотношениях с Пушкиным, важных не только сами по себе, но и как воплощение своего рода эстафеты литературных поколений; и, наконец, на оценке личности И. И. Дмитриева несколькими современниками.
...1 января 1796 г. получен был последний положенный в гвардии чин, и, хоть и не слишком признанный, но преданный музе поэт Иван Дмитриев запросился в отставку. Однако, пока он был в отпуске, в ноябре 1796 г. неожиданно скончалась императрица. Павел I, обуреваемый всевозможными подозрениями, прислушивался к доносам. Жертвой одного из них стал Иван Дмитриев (подробности об этом — в мемуарах М. А. Дмитриева). Нелепость обвинения выяснилась чуть ли не через сутки, Дмитриева освободили, привели к императору, и тот сразу же превратил гвардейского офицера в товарища (т. е. заместителя) министра уделов и обер-прокурора Сената. «Отсюда,— вспоминал Иван Иванович,— начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию». Первая гражданская служба, к его счастью, продолжалась недолго: в самом конце века Дмитриев был уже в отставке. Почтенный отставной тайный советник, член Российской академии, он жил в Москве на покое (семьи он никогда не имел), сотрудничал в журнале «Вестник Европы» (1802 —1803) и готовил к изданию собственные сочинения: басни, сказки, сатиры (наиболее известная—«Чужой толк», 1794), песни. Сочинений набралось на целых три тома. В числе их были и весьма популярные. Например, сказка «Модная жена» с таким вот главным героем:
Пролаз в течение полвека Все полз, да полз, да бил челом, И, наконец, таким невинным ремеслом Дополз до степени известна человека, То есть стал с именем,— я говорю ведь так, Как говорится в свете: То есть стал ездить он шестеркою в карете.
В 1791 г. Н. М. Карамзин писал ему: «Скажу тебе приятную весть (приятную, говорю, думая, что ты вместе со всеми Евиными чадами имеешь самолюбие и любишь, когда тебя хвалят): «Модная жена» очень понравилась нашей московской публике».
Патриотические стихи Дмитриева, в лучших образцах, есть все основания причислить к той поэзии XVIII в., которая подготовила расцвет русской литературы в начале века XIX и предопределила появление Жуковского. В 1794 г. говорил он о том, что при опасности, угрожающей России,
...двинется полсвета — различный образ и язык: Тавридец, чтитель Магомета, Поклонник идолов калмык, Башкирец с меткими стрелами, С булатной саблею черкес Ударят с шумом вслед за нами И прах поднимут до небес
Басни Дмитриева, которые впоследствии скептически оценивал Пушкин, не ставя их ни в какое сравнение с крыловскими, пользовались, между тем, в свое время некоторой известностью. Скажем, «Муха» (1805)
Бык с плугом на покой тащился по трудах, А Муха у него сидела на рогах, И Муху же они дорогой повстречали. «Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос. А та, поднявши нос, В ответ ей говорит: «Откуда? — Мы пахали!»
Сам автор басен считал себя лишь скромным подражателем великому Лафонтену, говоря:
Сердися Лафонтен иль нет, А я с ним не могу расстаться, Что делать? Виноват, свое на ум нейдет, Так за чужое приниматься.
Можно полагать, что в подражательстве Лафонтену Дмитриев преуспел. Во всяком случае, Вяземский считает, что у нас «до него не умели ни хвалить тонко, ни насмехаться остроумно» и называет его «российским Лафонтеном».
Несколько знаменитых в былые дни песен Дмитриева нет-нет да и прозвучат даже и в наши времена. Особенно эта, названная по первой строке:
Стонет сизый голубочек, Стонет он и день и ночь; Миленький его дружочек Отлетел надолго прочь.
Он уж боле не воркует И пшенички не клюет: Всё тоскует, всё тоскует И тихонько слезы льет.
С нежной ветки на другую Перепархивает он И подружку дорогую Ждет к себе со всех сторон и т. д.
Считается, что Дмитриев был поэтом школы Карамзина. Столь же правомерно, по-видимому, считать его учеником Державина. Как бы то ни было, свою скромную, но доселе не забытую роль в литературе Иван Иванович Дмитриев сыграл. Даже такой явный представитель «новой» литературы, как А. А. Бестужев, признавал в обзоре «Взгляд на новую и старую словесность»: рядом с Державиным «в роде легкой поэзии возник Дмитриев и обратил на себя внимание всех. Игривым словом, остротою ума и чистотою отделки он снискал себе имя образцового поэта». Вяземский же, автор объемистого «Известия о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» (1823), подчеркивал, что произведения его «исполнены огня любви к отечеству» и далее писал: «Желательно, чтобы данный им пример почерпать вдохновение поэтическое в источнике истории народной имел более продолжателей».
Однако следует сразу же сказать, что подавляющая часть его произведений написана в 1790-х годах и в самом начале XIX века. Примерно с 1805—1806 г. Дмитриев-поэт замолчал; правда, суждено было еще родиться Дмитриеву-мемуаристу, но поэт как бы остался в XVIII веке. Это одно из интересных и довольно редких явлений в нашей литературе. Как бы то ни было, Иван Иванович Дмитриев, переживший Пушкина, взирал на пушкинский период отечественной словесности словно из прошлого. В послании к Державину он поэтически истолковал свое молчание так:
Я не в отчизне, в Москве обитаю, В жилище сует. Тщетно поэту искать вдохновений Тамо, где враны глушат соловьев.
...Итак, Иван Иванович обосновался не в родном имении, а в Москве, в деревянном домике с садом, вблизи Красных ворот, в том же самом приходе Харитония в Огородниках, где было одно из пристанищ кочевавшего по городу Сергея Львовича Пушкина с семейством. В то время Дмитриев не только горячо интересовался литературой, но и сам еще не всегда «бежал пера». Однако сочинительством занимался не столь рьяно, как прежде. «Почти все мои стихотворения,— вспоминал Иван Иванович,— писаны в продолжение моей гвардейской службы, между строев и караулов, или в коротком промежутке между первой отставкою из гражданской службы и вступлением опять в оную».
«Отличные способности и нелицеприятное служение» Дмитриева, как тогда говорилось, не были забыты и с 1806 г. его снова призвали к делам государственным. Сначала он оставался в Москве, выполняя сенаторские обязанности и личные поручения Александра I. По-видимому, делал это с успехом, потому что вскоре был призван ко двору, заняв высокую должность министра юстиции.
В министерстве занимал Дмитриев позицию скорее прогрессивную — патриотические взгляды, высказанные им в стихах, не разошлись с практическими делами. П. А. Вяземский восхищался некоторыми его акциями на министерском посту: «Между прочими законодательными постановлениями, последовавшими во время управления его министерством юстиции, замечателен по государственной важности указ, в силу коего запрещалось личным дворянам приобретать крестьян и дворовых людей. Благонамеренные люди с признательностью и радостью увидели в сем благонамеренном распоряжении правительства отсечение одной из областей бедственного злоупотребления и надежду на совершенное искоренение зла». По правде сказать, к «благонамеренным» людям Вяземский причисляет здесь потомственных дворян, чье положение Дмитриевским указом укреплялось. Но, как бы то ни было, усилия Дмитриева на министерском посту воспринимались многими — и справедливо — как оппозиция аракчеевщине. Однако, как известно, Александр I противников временщика даже выслушивать не хотел. Потерпев неудачу в попытке учредить училище законоведения для детей мещанского и купеческого звания, Дмитриев вскоре вновь затосковал о потерянной им свободе «московского жителя на покое» и ушел в отставку — на сей раз окончательно. Это произошло в 1814 г. Сам он рассказывал: «С 1812 года министры юстиции и внутренних дел лишились прежнего преимущества иметь два раза в неделю личный доклад государю. Все дела их поступали в Комитет министров, а оттуда в Государственную канцелярию, которой управлял гр. Аракчеев. С того времени он вошел в большую силу; за исключением дипломатической и военной части, влияние его простиралось на все дела, не только светские, но и духовные, словом, он сделался почти первым министром, не имея на себе ответственности оного». «Мне легче было,— признается Иван Иванович,— расстаться со своим местом, чем занимать оное с потерянием прав своих и возможности быть вполне полезным». Так он и поступил, снова поспешив в Москву, чтобы осесть в ней навсегда.
* * *
Все-таки сперва на покой его не отпустили, поручив в 1816 г. важную должность Председателя Комиссии для пособия жителям Москвы, потерпевшим от неприятеля и пожара 1812 г. (между прочим, сгорел и его деревянный домик у Харитония). Комиссия рассмотрела 20 тысяч прошений и помогла 15 тысячам просителей.
Для собственного строительства Дмитриев купил «погорелое место» на Спиридоньевской улице, где по проекту архитектора А. Л. Витберга построил дом и насадил сад. Здесь, в последнем своем пристанище, он прожил 23 года, став прямо-таки достопримечательностью Москвы. Вяземский посвятил этому гостеприимному дому (и хозяину, конечно) длинные стихи. Приведем выдержку:
Я помню этот дом, я помню этот сад: Хозяин их всегда гостям был рад, И ждали каждого с радушьем теплой встречи Улыбка светлая и прелесть умной речи. Он в свете был министр, а у себя поэт, Отрекшийся от всех соблазнов и сует . . . . . . . . . . . . . Как много вечеров, без светских развлечений, Но полных прелести и мудрых поучений, Здесь с старцем я провел; его живой рассказ Ушам был музыка и живопись для глаз.
Высокого роста, с важной осанкой и походкой, говорил он протяжно, изъясняясь старомодно и красноречиво, и запоминался каждому, кому доводилось его повстречать.
Так и жил он в окружении старых друзей, не столь уж многих, библиотеки (огромной) и своего любимого сада. В записках его читаем мудрые слова: «для меня дороги и места, напоминающие мне о прежней моей жизни, о прежних моих знакомых. Теперь нам нельзя забывать их вновь. Со старыми знакомыми я молод, как прежде был, и смеюсь, когда хочу, и совру, когда хочется соврать,— с новыми я соблюдаю какую-то смешную важность, чинюсь». «Любил он немногих,— вспоминал Ф. Ф. Вигель,— зато любил их горячо; прочим всегда желал он добра — чего еще требовать от человеческого сердца». Часто бывавший у него историк и писатель М. П. Погодин рассказывал: «В доме у него собирались все литераторы. Приезжие из Петербурга считали обязанностью засвидетельствовать ему свое почтение. Он был очень гостеприимен. Молодые люди, показавшие расположение к словесности, имели к нему доступ и находили покровительство».
Несколько слов стоит особо сказать о его библиотеке. Книги любил, можно сказать, с малолетства. «Прадедушка мой, дедушка, батюшка — все были охотники до чтения и от всех остались собрания книг»,— писал он. Собирал библиотеку Иван Иванович еще в Симбирске и Сызрани, а уж в Петербурге всё, что оставалось от жалованья, тратил на книги. Гонорары за свои сочинения просил книгопродавцев уплачивать ему книгами. Так что, ко второму московскому житью собралась у него библиотека отменная — русская и французская. Лучше всего была в ней представлена история словесности, а также мемуары разных времен. После смерти двоюродного брата, образованнейшего книжника Платона Петровича Бекетова Дмитриеву досталась коллекция книг, напечатанных в знаменитой бекетовской типографии в единственных экземплярах на особой бумаге, в красных марокеновых переплетах, с золотыми обрезами. Гордился Иван Иванович книгами с автографами, подаренными ему Н. М. Карамзиным, Н. И. Гнедичем, В. Л. и А. С. Пушкиными, К. Н. Батюшковым, В. А. Жуковским, Е. А. Баратынским и многими другими писателями. Кроме книг собрал Иван Иванович еще и коллекцию эстампов — одну из лучших в России.
В 1812 г., во время нашествия французов, Иван Иванович обращался из Петербурга к Карамзину с единственной просьбой: не имущество его московское сохранить, а только библиотеку. Вывезти книги Карамзин не успел — он лишь распорядился перенести их из дома в каменный сарай, крытый железом. Мера оказалась своевременная: часть книг уцелела. Обговаривая с Витбергом проект дома на Спиридоньевской, Иван Иванович предусмотрел особые комнаты для библиотеки (11x8 аршин) и для художественной коллекции (7x8 аршин). Допускал хозяин в библиотеку охотно, однако книг на дом не давал, опасаясь за их судьбу. За сохранностью библиотеки бдительно следил верный слуга Дмитриева Николай. Один из посетителей библиотеки и «эстампной», восхитившись аристократически тонким убранством, воскликнул: «Я в Греции, в Афинах! Я — в доме Перикла и Платона!»
После кончины Дмитриева библиотека его была поделена между наследниками. Племяннику Михаилу Александровичу досталась самая лучшая и ценная часть, в том числе экземпляры с автографами. Это оказалось удачей для нашей культуры: после М. А. Дмитриева эта часть книжного собрания поэта поступила в Московский университет, где и поныне бережно хранится в виде самостоятельной коллекции.
* * *
Та страница в истории отечественных литературных отношений, на которой соседствуют имена Дмитриева и Пушкина, весьма интересна. Пушкин, конечно, помнил Ивана Ивановича с детства — тот бывал в доме его отца и дядюшки-поэта; случалось Дмитриеву присутствовать и на лицейских торжественных актах. Да и разбор нескольких басен Дмитриева входил в лицейскую программу. Самые первые стихи молодого Пушкина высоко были оценены Дмитриевым, хотя при этом он предположил, что новое дарование, как бы оно ни расцвело, «не затмит Вяземского». Вспоминая о своих первых опытах, Пушкин в черновой строке «Онегина» заметил: «И Дмитрев не был наш хулитель»; в другом случае он с благодарностью отозвался о похвалах Дмитриева своему «слабому дару».
В 1820 г., однако, произошел инцидент, уязвивший Пушкина,— Дмитриев скептически отнесся к «Руслану и Людмиле». Более тесные отношения между Дмитриевым и Пушкиным возникли в 1829 г., когда Пушкин, знавший о Дмитриевской коллекции автографов и желая сделать приятное старику, послал ему только что вышедшую «Полтаву». Польщенный Дмитриев отвечал церемонным письмом: «Всем сердцем благодарю вас, милостивый государь Александр Сергеевич, за бесценный для меня ваш подарок. Сей же час начинаю читать, уверенный, что при личном свидании буду благодарить вас еще больше. Обнимает вас преданный вам Дмитриев».
С весны 1830 г., бывая в Москве, Пушкин неизменно посещал дом на Спиридоньевской. История стала тогда едва ли не главной областью его интересов, а тут была живая память ушедших времен. В 1831 г. одному из первых был подарен Дмитриеву «Борис Годунов» с дружеской надписью. Переписка с тех пор вовсе лишается чопорности и церемонности. Восхитившись отрывками из «Моцарта и Сальери», напечатанными в «Северных цветах», Дмитриев в апреле 1832 г. написал Вяземскому: «Я не вытерпел прочитать еще раз «Моцарта и Сальери». По этому, говоря модным языком, созданию признаю я и мыслящий ум и поэтический талант Пушкина в мужественном полном созрении». Оценка весьма примечательная, если учесть, что Пушкин-драматург, равно как и Пушкин-прозаик, далеко не у всех находил понимание в 1830-х годах.
Весной 1833 г., сообщив Дмитриеву о своей работе над «Историей Пугачева», Пушкин обратился к нему с просьбой: «В «Исторических записках» (т. е. в мемуарах, которые Дмитриев завещал напечатать лишь после своей смерти, но о которых уже знал Пушкин.— В. К.) вы говорите о Пугачеве — и, как очевидец, описали его смерть. Могу ли я надеяться, что вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования Великой Екатерины». Соответствующие страницы воспоминаний были тотчас пересланы Пушкину и полностью помещены им в примечаниях к «Истории Пугачева» с пометой «Из неизданных записок И. И. Дмитриева».
Дмитриев долго не мог дождаться экземпляра «Истории Пугачева» с авторской надписью и просил общих знакомых дружески попенять Пушкину. В ответ он получил следующее письмо от 14 февраля 1835 г. Сейчас мы приведем его текст, отметив только прежде, что именно в этом письме проявилось истинное отношение Пушкина к Дмитриеву, как к «полномочному представителю» XVIII века русской литературы в веке XIX. «Спешу оправдаться,— писал Пушкин,— я до сих пор не доставил вам своей дани, потому что поминутно поджидал портрет Емельяна Ивановича, который гравируется в Париже. Я хотел поднести вам книгу свою во всей исправности. Не исполнить того было бы с моей стороны не только скупостию, но и неблагодарностию: хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями». И далее самое главное — о прошлом и нынешнем литературы: «Вы смеетесь над нашим поколением и, конечно, имеете на то полное право. Не стану заступаться за историков и стихотворцев моего времени; те и другие имели в старину, первые менее шарлатанства и более учености и трудолюбия, вторые более искренности и душевной теплоты». Конечно, здесь не обошлось без лести старому поэту, но очень тонкой и ни на каких расчетах не основанной.
Получив книгу, Дмитриев отвечал Пушкину: «Наконец и моя русская библиотека красуется новым плодом любимого нашего автора! Сердечно благодарю вас за приятный гостинец и за ваше церемонное, но не меньше обязательное подписание (Текст пушкинской надписи: «Его превосходительству милостивому государю Ивану Ивановичу Дмитриеву от Автора в знак глубочайшего почтения, преданности и балгодарности»). Сочинение ваше подвергалось и здесь разным толкам, довольно смешным, но никогда дельным: одни дивились, как вы смели напоминать о том, что некогда велено было предать забвению,— нужды нет, что осталась бы прореха в русской истории; другие, и, к сожалению, большая часть лживых романтиков, желали бы, чтоб «История» ваша и в расположении и в слоге изуродована была всеми припасами смирдинской школы и чтобы была гораздо погрузнее...»
Исторические взгляды Дмитриева, не признававшего прорех и умолчаний в истории пришлись как нельзя более по душе Пушкину, со всех сторон слышавшему нападки на «Пугачева», либо ощущавшему вежливое отсутствие интереса к этому сочинению. Он отвечал: «Милостивый государь Иван Иванович, приношу искреннюю мою благодарность за ласковое слово и за утешительное ободрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания...»
Они еще обменялись письмами в связи с кончиной матери Пушкина, а также с выходом «Современника» (который Дмитриев оценил очень высоко), а затем случилось то, чего никак не мог ожидать старый поэт. Когда выбирали, кто из москвичей может решиться сообщить ужасную весть отцу Пушкина, называлось и имя Дмитриева...
* * *
Иван Иванович не прожил и года после гибели Пушкина. Многих сверстников и младших себя проводил он в последний путь, часто повторяя: «Пришлось доживать сиротою». В последний день жизни он вышел в сад, сказав: «Если я не посажу всех тополей сегодня, то, может быть, уже не удастся это сделать». Схоронили его несколько литераторов и слуга на кладбище Донского монастыря. Московский старожил А. Я. Булгаков написал Вяземскому после кончины Дмитриева: «В Москве как будто не станет Ивана Великого, Кузнецкого моста или Арбатских ворот — так велика привычка видеть Дмитриева в древней столице». В некрологе, написанном Петром Александровичем Плетневым, отмечалось: «Он был еще между нами, живой памятник прекрасного века, с которого мы начинаем новую нашу литературу. В его присутствии была потребность сердечная, подобная той, которую чувствуют дети в долголетии родителей. Не охладев душою до конца жизни своей к умственным занятиям, которые озарили славою лучшие годы его, он был советником, другом и судиею нашим в литературе».
* * *
В качестве эпилога к беглым заметкам об одной из ярких фигур русской литературы и истории XVIII столетия хотелось бы пересказать один эпизод. В середине 1950-х годов в городе Грозном энтузиасты-краеведы обнаружили неведомо как попавший туда альбом. Вскоре выяснилось, что принадлежал он Ивану Ивановичу Дмитриеву. Вроде бы немудреные записки там отыскались, но в них — неповторимый аромат давно, казалось бы, ушедших, а на самом деле никогда не покидающих нас времен. Приведем два документа. Скажем, трогательная семейная реликвия — последнее письмо матери Дмитриева: «Милый мой друг Иван Иванович! Благодарю вас за письмо. О себе скажу — я, слава богу, брожу. Прости, мой друг. Заочно тебя целую, буди над тобой божья милость и мое благословение. Мать ваша Катерина Дмитриева». Рядом помета сына: «Написано перед кончиною, последовавшею 28 мая 1813 года». А вот совсем иное письмо, вклеенное в альбом — рука знаменитой французской писательницы мадам де Сталь (1812): «Сударь! Вы найдете естественным, что я пожелала узнать в министре юстиции переводчика Лафонтена и самого просвещенного друга французской литературы — я надеюсь, что это письмо послужит мне рекомендацией к вашему превосходительству, и я имею честь засвидетельствовать вам мое горячее почтение. Неккер, баронесса де Сталь Гольдштейн»... Записи Дениса Давыдова, Вяземского, Александра Ивановича Тургенева, собственноручно вписанные стихи Жуковского...
Неразрывная цепь времен ощущается в этом альбоме, как и в мемуарах, письмах, иных документах — достоверных свидетелях былого.
ЛИТЕРАТУРА
Дмитриев И. И. Полное собрание стихотворений. Вступ. статья, подготовка текста и прим. Г. П. Макогоненко.— Л., 1967. (Библиотека поэта. Большая серия).
Макогоненко Г. П. Пушкин и Дмитриев.— Русская литература, 1964, № 4.
Нечаева Н. С. Иван Иванович Дмитриев.— В кн.: Русские писатели в Москве.— М., 1973.
Дмитриев И. И. Басни, сказки и сатирические стихи. Сост., вступ. статья и прим. В. Афанасьева.— М., 1981.
Дмитриев И. И. Сочинения. Сост. комм. А. М. Пескова и И. 3. Сурат. Вступ. статья А. М. Пескова.— М., 1986.
Публикуется по материалам: Проза русских поэтов XIX века (Сост., подготовка текста и примеч. А. Л. Осповата; Худож. П. С. Сацкий. –М.; Сов. Россия, 1982. – 432 с., ил. Сверил с печатным изданием Корней.
