Смотритель дорог стоял, облокотясь о перила балкона, и удивлялся, что спальня аптекарши неподвластна, как его кабинет, постоянной угрозе солнца. Казалось, смена утра и вечера диктуется здесь не солнечным шаром, не неумолимым размахом этого гигантского маятника, ежедневно проходящего путь от Бома-пригорода до Бома-города; казалось, утро и вечер рождаются здесь сами собой, как туман над прудом, понемногу растворяясь и меняя свой облик. Если часы пробьют двенадцать, значит, можно, не раздумывая, отправляться в ресторан. Окно обвивал дикий виноград, который не нуждается в плодах, потому что вино, не дожидаясь осени, уже играет пурпуром на его листьях. На холмах блестели постепенно усыхавшие большие солнечные лужи; садики зябко жались друг к другу, видны были только изгороди, как будто даже без калиток, и коровы, привязанные к этим изгородям, верно, с того самого дня, как те были поставлены, обмахивались хвостами, отгоняя слепней.
Смотритель надел пенсне, и мир предстал перед ним в своем настоящем виде, приобрел многоплановость; четко вырисовывались стройные березы и две дороги, соединяющие здешний городок с соседним, прямые и параллельные, как ремни в молотилке. Он увидел, что солнечные пятна на самом деле поля рапса; он мог пересчитать все сараюшки в садах, одни — продуваемые насквозь,— сейчас в них гулял ветерок,— другие — увенчанные огромными трубами в жестяных треуголках, столь же нелепыми на убогих крышах, как жандарм на тележке, запряженной осликом. И от земли отделялись звуки, становились явственнее: просмоленные телеграфные столбы гудели, словно пчелиные ульи; речка наигрывала на плотине, как на губной гармошке; собаки выли, приняв круглую вывеску на здании суда за луну, а когда их побили, еще долго жалобно подвывали, кляня свою собачью жизнь. Бессердечные дети передразнивали их. Где-то далеко, бог знает где, поминали всуе имя божье. В подобный вечер первые люди на земле в разгар весны, вероятно, уже почувствовали неотвратимый приход зимы.
Смотритель размечтался. Он представил себе столовую, в камине ярко пылают дрова, мрамор пламенеет, как лужа на закате, и от его ног струится к ногам аптекарши; сухие сучки потрескивают, будто какой-то завистливый демон подсыпал в огонь соли; его можно прогнать, помешав кочергой в камине; руки тянутся к рукам, но взоры избегают встречаться, словно к глазам подступают слезы; их можно прогнать, сказав первые пришедшие на ум слова.
— Дождь не идет,— говорит она.— Идет снег.
Утверждать, что идет дождь, могут только очень унылые люди. Валит снег, небо встряхивает на дрожащий в ознобе январь весь свой запас хинина. Но, не успев упасть, снег тут же тает, точно изгнанный демон из мести горстями сыплет на землю соль. И мечты смотрителя, не успев оформиться, тоже тают. Прямо в лицо ему светит до приторности сладкое лето и так припекает, что он, осердясь, прислоняется спиной к перилам балкона. И тут перед ним предстает кровать аптекарши.
Какая кровать у аптекарши: длинная, широкая, металлическая или орехового дерева, он, смотритель, сказать не может,— не может потому, что счастьем он не избалован и мимоходом рассмотреть кровать во всех подробностях он не в силах. К тому же спинка, как чехлом, закрыта пледом.
Это ее кровать, ее — металлическая или ореховая — не все ли равно! После свидания она свалится на нее как сноп, когда бы она ни вернулась. Пусть в самый полдень, когда солнце стоит в зените и раздумывает, куда ему теперь спускаться: в сторону утра или в сторону вечера. Пусть в три часа дня, когда все идет вкривь и вкось, когда ей, может быть, придется встать, чтобы завести часы или поправить на стене картину. Пусть уже в сумерки, когда неохота подниматься, чтобы присмотреть за служанкой, которая накрывает на стол. В спальню долетает звон посуды, и, если рухнет горка тарелок, она не рассердится и не станет бранить прислугу: просто все трое скушают суп из десертных тарелок.
Ведь чтобы у аптекаря не возникло никаких подозрений, его, смотрителя, раз в неделю приглашают к обеду. Потом они идут прогуляться по дороге до моста, построенного его заботами. Встречные двуколки смазанной дегтем втулкой задевают его, аптекарь отчитывает возчика, а тот ругается на чем свет стоит. Они возвращаются все так же втроем; он идет по правую руку от нее по обочине, шагая через дренажные канавки. Она вскрикивает при виде гусей, индюшек, цесарок, щенков, которые едят лошадиный навоз, потому что видели, как его клюют куры. Муж, страстный охотник, идет полем по бороздам и машет руками, вспугивая жаворонков; кажется, будто он засевает ими все поле; потом он возвращается, перелезая через трещащие под ним плетни. Тогда смотритель шутливо берет руку своей спутницы, смотрит на обручальное кольцо и говорит: «Вот как, а я и не знал, что вы замужем!» — говорит очень громко, чтобы не возбудить подозрения аптекаря.
Так и росла в нем любовь, повсюду находя то, что ей нужно: дождь, солнце, гололедицу. Она была как растение — раз посаженное, оно уже не ошибется и не станет расти к центру земли, вместо того чтобы тянуться к небу… В кухне гремели тарелками, булькал на плите суп; мяукала ее кошка; вот упала горка тарелок; рыдания душили смотрителя, и, чтобы скрыть свое подлинное горе, он ухватился за первое попавшееся грустное воспоминание — стал оплакивать горбунью кузину Элизу-Адель Дюшене, шепча ее фамилию и имя.
