Город Бом обходится без стоустой молвы, ему хватает и одних уст, даже очень маленьких — я имею в виду уста вдовушки г-жи Блебе,— так или иначе, но смотритель не пробыл и десяти минут в аптеке, а местные дамы уже дожидались, когда он выйдет, и не спускали глаз с дверей аптеки. За ним подсматривали из окон вторых этажей, откуда, словно высунутые языки, свешивались ковры; за ним подглядывали из окон первых, притаившись за занавесками, спущенными на мутные стекла, напоминавшие полуприкрытые веками лицемерные глаза святош. Только г-жа Ребек имела мужество открыто восседать на балконе. Казалось, она возглавляет турнир, в чем ей помогают две ее родственницы, две старые девы, как говорят, близнецы, но за давностью лет утратившие сходство. Их прозвали Кисаньками, потому что они, как по уговору, томно склоняли головки на левое плечо, точно прислушиваясь, бьется ли еще у них сердце. В этот день они слышали даже биение сердца своей кузины, бившееся в унисон с ихним, потому что поведение смотрителя дорог возмущало их тоже: они горели желанием хотя бы своим присутствием испортить его победоносное появление.
По правде говоря, Ромео заставлял себя ждать; никогда еще из аптеки не выходило так много покупателей, так мало похожих на него. К тому же все способствовало нервозности ожидающих: какая-то шавка на крыльце аптеки так усердно тявкала, словно покупатели приходили в аптеку за фрикадельками. Торговец чулками и прочим трикотажным товаром не спеша разъезжал по улице, подолгу задерживаясь у каждой двери и угрожая заслонить нагруженной верхом повозкой выход донжуана. Когда торговец опять появился под балконом, теперь уже уступая чулки по тринадцати су за пару, г-жа Ребек и обе Кисаньки не могли скрыть свое возмущение. На мгновение показалось, что он сейчас смахнет пыль со всех трех длинными перяными метелками, которые висели у него на плече… Время дня, небо, солнце — все, казалось, благоприятствовало любви; если бы кто послюнил палец, чтобы узнать, откуда дует ветер, палец не высох бы и за полчаса, а если б он провел им по стеклу или по дереву, звук как две капли воды походил бы на воркование голубки.
Наконец Атилла появился. Он шел, опустив голову, словно в ней не нашлось ничего, чем бы уравновесить его рот, перегруженный поцелуями; а может быть, он проверял, хорошо ли завязал шнурки на ботинках; губы у смотрителя были ярко-красные, и невольно приходило на ум, что аптекарша то ли шутки ради, то ли из озорства измазала их губной помадой. Он нагнулся и погладил собачонку, а она, грубиянка, отблагодарила его, погнавшись за кошкой г-жи Ребек. Потом он вынул из кармана часы, взглянул на них, поморщился и вошел в лавку часовщика, словно стрелки на циферблате остановились, зафиксировав минуту его блаженства.
И г-жа Ребек почувствовала на своем плече чью-то головку. Это плакала Коко. Она роняла слезинки, в которых было больше воздуха, чем влаги, они испарялись, не докатившись до первого этажа. Да, теперь все было ясно, и Коко спешила выплакаться до обеда; г-н Ребек не терпел за столом недовольных физиономий. Г-жа Ребек не плакала, но она охотно бы приподняла резким толчком склоненные головки улыбавшихся Кисанек.
Они улыбались, но вдруг лица их стали серьезными, и сколько бы они, прощаясь, не трясли головой, они не вытряхнули печальную тень, залегшую у них в морщинах. Они молча поцеловали Коко и торопливо ушли, забыв поздороваться с Моро, помощником мэра, который мог обеспечить их брату десятую долю взимаемых им муниципальных сборов. Они ушли, склонив голову на левое плечо, а следом за ними шел мальчуган и передразнивал их. С балкона можно было подумать, что это их сынок.
