Сесть незамеченным в третий класс десятичасового поезда, в котором ехали в Антраг гости г-жи Ребек, можно было двояким способом. Смотритель дорог мог прийти за час до отхода и забраться в один из передних вагонов или, сделав вид, что опаздывает, вскочить в последнюю минуту в последний вагон. В Антраге он рассчитывал быстро выпрыгнуть из поезда и дожидаться дам на платформе около вагона второго класса. Он запасся терпением и, только когда часы пробили десять, выскочил из почтово-транспортной конторы, где просидел двадцать минут, показавшихся ему целой вечностью.
Возможно, в пути суждено было произойти крушению, потому что перед ним, как перед приговоренным к смерти у помоста с гильотиной, за несколько секунд, точно в панораме, прошла вся его жизнь: Ле-Пюи, где он родился, Париж, где, вероятно, умрет; и он уже собирался перелистать свое прошлое, точно список полученных им наград, потому что знал себя за человека добродетельного, трудолюбивого и честного; но тут среди его мирного бытия встали три или четыре порочащих воспоминания, словно утесы среди его родного города; они возвышались даже над самыми скромными его воспоминаниями, все же не закрывая их своей тенью. Было такое сентябрьское воскресенье, когда он грубо, незаслуженно оскорбил кузину; был такой вечер, когда на занятиях в лицее он присвоил коллекцию марок; был и такой день, когда он, сдав очередной экзамен, навестил известную улочку в Клермоне, и единственным оправданием может служить ему то, что он сдавал в этот день экзамен не за первый, а за второй класс; был, наконец, и такой день, когда он нанюхался гашиша и с трудом волочил свое тело, которое за все зацеплялось, ноги прилипали к тротуару и растягивались, как тянучка, воздух расплющивал руки, как вода в ванне. Был также и такой день… был также… но поезд тронулся, и дверь закрылась.
Впрочем, вероятность крушения была ничтожна: паровоз для вящей безопасности почти все время шел вдоль шоссейной дороги, а в туннелях непрерывно свистел, вроде тех путников, что для храбрости поют в лесу.
К тому же в случае столкновения смотритель был бы предан земле как нельзя более элегантно одетым. Погруженный в безутешную скорбь, он надел лакированные ботинки и бархатный жилет и теперь не садился, не зная, что предпочтительнее: уберечь от износа брюки или фалды визитки. Он стоял у окна, снедаемый сомнениями, и думал, за сколько вагонов от него едет аптекарша и едет ли она вообще; а что, если она одна из тех бесчисленных девушек, которые в этот воскресный день высыпали на природу? Где только их не было! Они гуляли по берегу канала и любовались своим поясным отражением в его маслянистой воде, трепетным, как огонек ночника; они гуляли по берегам быстрых рек, которые тщетно старались унести их отражения, оторвать их, перекрутить, как ветер перекручивает сохнущие на веревках полотенца, и недоумевали, какие веревки держат эти образы так крепко; они стояли у железнодорожных переездов, облокотись на шлагбаум, и посылали поезду воздушные поцелуи, и поезд, тронутый их вниманием, на минуту замедлял ход; они сидели на теннисной площадке, уже наигравшись, и завтракали, словно по ошибке вместо мячиков захватили крутые яйца; они стояли на террасах, лежали на склонах холмов, поднимались на цыпочки, чтобы дотянуться до ежевики, наклонялись и что-то искали в траве, не то трилистник о четырех листиках, не то оброненный носовой платок; они покусывали цветы, провожали глазами поезд, хотя глаз их почти не было видно, махали найденным платком; кричали, смеялись, кашляли, хотя голоса их не было слышно, но он кружил у самых их уст и в любую минуту мог влететь обратно, как пчела, вылетевшая из улья. А молодых людей совсем не было видно.
Толпа гостей г-жи Ребек уже уходила со станции, но неожиданно их остановили крики и шум, несшиеся с платформы: смотритель дорог, запертый в купе третьего класса, отчаянно жестикулировал, а поезд, устыдившись, что ссадил такую уйму пассажиров, непрерывно свистел, как бы давая ему понять — от катастрофы не зарекайся! Выпущенный наконец на волю, смотритель, сняв из кокетства пенсне, направился к гостям и сразу приметил незнакомую бледную даму, как раз похожую на всех тех девушек, которых он видел из окна вагона.
Это могла быть только она. Ее божественная грудь вздымалась под трепет ее ресниц. Старшая Кисанька представила его:
— Господин смотритель дорог.
Он сокрушенно пробормотал:
— Ах, сударыня! Ах, сударыня!
Она с удивлением разглядывала смотрителя, а младшая Кисанька уже представляла его другой даме, на которую он не обратил никакого внимания, и она, разобиженная его неучтивостью, прошла вперед с г-ном Пивото.
Смотритель предложил первой даме руку, не будучи уверен, куда ее деть. Она касалась его руки только кончиками пальцев, а ему чудилось, будто он несет ее в своих объятиях. Из глаз его скатилась слеза. Он сам не знал отчего и подумал, как думают дети, когда при ярком солнце идет дождь: это черт с женой дерется. Другая слеза упала на руку его дамы.
— Смотрите, дождь,— сказала она.
— Но это не с неба,— ответил он.
— Верно, набежало облако,— сказала она.
— Оно пронесется,— ответил он.
Он готов был тысячу лет проболтать так с ней, намеренно перемежая радость и горе. Он глядел на нее, такую тоненькую, такую чистую, и в голове его шевелились безрассудные мысли, он думал: а что, если она, несмотря на замужество, все еще девушка? Может, старик аптекарь женился на ней, чтобы избавить ее от жестокого опекуна. А может, он слишком понадеялся на свои пилюли. Смотритель шел молча, чтобы ничего не мешало ему слушать шелест и шорох ее платья. Коко Ребек обогнала их, принудив себя улыбнуться. Они заговорили о ней.
— Как вы находите, господин смотритель, ведь правда Коко изменилась за последние дни? Она стала женщиной!
— Стала женщиной? — недоверчиво переспросил он.
— Да, господин смотритель, и это меня не удивляет. Она из тех, что ложатся спать девочками, а встают взрослыми барышнями. В одно прекрасное утро они расстаются с куклами и косичками. Она из тех, чье тело послушно законам, устанавливающим возраст совершеннолетия, возраст брака, а после двадцати одного года они вдруг приходят в замешательство, потому что кодексом не определено, с какого года считать женщину зрелой, с какого — старой. Словом, она из тех, кому господь бог отпустил жизнь не целой ковригой, а ломтями, чтобы съесть ее за семейным столом.
Смотритель мысленно повторял каждую из сказанных его спутницей фраз и применял их к ней самой.
— Нет, господин смотритель, я созревала медленно, для самой себя незаметно и не придавала этому значения. Я родилась со всеми тридцатью двумя зубами; мои волосы порыжели с годами, а в день появления на свет они были светло-пепельными, на всех своих фотографиях я все та же. Жизнь моя течет, словно канал без шлюзов, сам проложивший себе водоскат. Я приду к смерти, как приходят к морю, совершенно естественно, постепенно идя под уклон. Меня положат на мою девичью постель и подвяжут мне подбородок платком, которым Амур ни разу не завязал мне глаза.
Вокруг них расстилались вечные, не знающие ни молодости, ни старости поля и воскресные дни, накладывая свой праздничный глянец на эмалевую поверхность рек и прудов, и думалось, что пить из них воду небезопасно: можно заполучить аппендицит. Их встречали своим ароматом бесчисленные цветы, и каждый запах вызывал определенное воспоминание — былые горести и радости, уже потускневшие и стершиеся, виделись, как в стереоскопе, приобретали объемность. Стоило смотрителю взглянуть на аптекаршу — и воздух дышал анемонами, настурциями, остролистом; стоило ему взглянуть на поля — и воздух дышал аптекаршей.
Он сказал:
— Я стал мужчиной сразу, в один вечер, приблизительно в пору экзаменов на бакалавра.
В небе сталкивались и таяли ледяные горы. Воркующая горлица, высунув из гнезда головку, щеголяла своим обручальным кольцом. Смотрителю хотелось, чтобы аптекарша стала совсем маленькой, чтобы он мог взять ее на ладонь и нежно, чуть касаясь губами, целовать, как горлица целует своего птенца.
До них долетал только голос г-на Пивото, который шел в авангарде и говорил своей даме:
— Ну да, я оставил охоту и занялся фотографией. Теперь я охочусь не за куропатками, а за ландшафтами, и это ничуть не легче. Они тоже прячутся в скалах, в заповедниках; увидишь с дороги пейзаж, подымешься в гору, кажется, вот-вот и он пойман, не тут-то было, он уже спрятался в свою нору. Приятнее всего маленькие, простенькие ландшафты: так, два дерева, мостик, автомобиль у обочины. Вот это, сударыня, стоящие ландшафты.
—А нас вы не снимете? — умильно попросили Кисаньки.
— С величайшим удовольствием. Готово!
— Уже,— недовольно протянула г-жа Дантон, которая всячески старалась сделать рот бантиком, выворачивала свои и без того вывернутые губы и снова стягивала, сжимала их, покусывала уголки рта.— Какой вы смешной! Где уж тут позировать, раз снимок моментальный, Вы даже не заметили, что нас тринадцать.
— На снимке будет четырнадцать,— возразил он.— Дама господина смотрителя выйдет о двух головах. Она как раз вовремя повернулась к своему кавалеру.
Он
покраснел. Она покраснела. Не помня себя от счастья, он рвал заячий овес и дул на него, стараясь в подтверждение того, что любим, сразу сдуть с колоска все пушинки. Он спутал заячий овес с одуванчиком. Г-н Пивото быстрыми шагами пошел вперед, чтобы проявить пластинку. Навстречу подходившим к вилле гостям он выбежал из темной комнаты в полном расстройстве чувств.
— Черт знает что,— вопил он,— проявитель превратился у меня в закрепитель!
