Злаки перли из земли; стрекозы, сбившись с пути у моста, летали как ошалелые над дорогами, принимая их за реки и недоумевая, в какую же сторону они текут. Собаки, которых звали просто по имени, Блэк или Миро, долго лаяли вслед каждому прохожему, оповещая его, какого они роду-племени.
Четверо дорожных рабочих переделывали на клумбы прежние огородные грядки — смотритель собирался принимать в будущем саду аптекаршу. Они привыкли ворочать камни, и вскапывать землю казалось им легкой работой; иногда они в шутку швыряли друг в друга комья земли. Но на цветы вкусы у них были разные. Бенош любил герань, потому что ее не любят муравьи. Пази герани терпеть не мог, потому что она пахнет сардинками, а Баду равнодушно слушал их препирательства, потому что никогда не нюхал цветов и, чтобы угодить спорщикам, охотно засеял бы клумбы хоть травой. Время от времени смотритель выходил их утихомирить и насвистывал, стоя на пороге.
С того дня, когда он увидел спальню аптекарши, в его душе пели райские птицы. Зевая, он широко открывал рот, словно впервые в жизни вдыхал воздух; ему хотелось бы сидеть в кресле, не опираясь на подлокотники; ему хотелось бы ходить, не передвигая ног; он завидовал крестьянам, которые шагали впереди повозки, спиной к ярму, так что казалось, будто их подталкивают сзади волы. Его демисезонный костюм вдруг стал ему слишком тяжел, и тут же явился портной; он предложил английскую материю, будто созданную для визитки,— впрочем, и для пиджака она тоже вполне годилась,— и быстро ушел, торопясь приступить к шитью. Теперь смотритель понимал, для чего нужны качели и гамаки, и проектировал повесить гамак из рыбачьей сети, конфискованной одним из его сторожей, потому что ячейки в ней были неположенной ширины. Аптекарша, оступаясь и все же смеясь, заберется к нему в гамак, как купальщица, которая, наплававшись, опять садится в лодку. Гамак, словно вуалью, покроет ее корсаж и юбку. Сеть гамака неизбежно подтолкнет их друг другу, а уж он постарается, чтобы она укрыла их с головой.
— Дорогая Венера,— скажет он.
— Дорогой мой Марс,— ответит она.
Сеть гамака выдавит на ее обнаженных руках тысячи ромбиков, и в каждом хватит места для поцелуя. Для губ ячейки в сети окажутся как раз «положенной» ширины.
Они будут болтать просто так, чтобы поболтать.
— Не находите ли вы странным,— скажет он,— что молодым людям запрещают жить с любовницами, пугая их чахоткой, но как только они женятся, пусть даже на своей прежней любовнице, никакая чахотка им уже не страшна. Вот ведь нелепость!
— Да,— покраснев, шепнет аптекарша.
Он научит ее не верить общепринятым взглядам на брак, на религию.
— Вы, может, представляете себе Иисуса Христа юношей с женственными чертами лица, с русыми волнистыми волосами?
— А разве это не так? Почему? — спросит она.
Он улыбнется:
— Потому что это не так, любимая. Он был небольшого роста, сухой и черноволосый. Не забывайте, любимая, не забывайте, что он был евреем.
— Я люблю тебя,— скажет она,— люблю всем сердцем.
И за такой болтовней они позабудут, что их любовь — адюльтер, как дети, сосущие ячменный сахар, забывают, что это ячмень.
Так мечтал смотритель, сидя над своими бумагами. Тут он услышал, что на крыльце кто-то чистит о скребок ноги, потом раздался стук в дверь. Он не откликнулся: нищие тоже чистят о скребок ноги, хоть они и не гости; случается, звонит и служанка, позабывшая свой ключ.
«Пускай отыщет,— подумал смотритель дорог,— а если не отыщет, пускай закажет другой, за свой счет. И пусть только попробует не убрать вовремя у меня в спальне!»
Но на крыльце стояли обе Кисаньки, подняв головы к небу, словно ожидая, что со второго этажа им спустят веревочную лестницу. Сердечко у них в груди дрожало, словно ядрышко ореха в своей скорлупе. Старшая опустила глаза на каменный порожек, на котором какой-то озорник вывел углем: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю!» — и, смутившись, снова постучала, втайне желая, чтобы служанки не было дома. Ее и не было дома. Открыл дверь сам смотритель и так внезапно, что они испугались. Он улыбнулся и провел их в кабинет. Младшая упредила его.
— Нет, мы не сядем,— сказала она.— Простите нас, старых дев, не умеющих золотить пилюлю. Мы не сядем.
Сова у нее на шляпке распластала крылья, словно высиживала коварные замыслы. Он, все так же улыбаясь, ответил:
— Ваша сестрица сядет. Вот это кресло приглашает вашу сестрицу. Я позволю себе также откупорить бутылочку лимонада.
Младшая стала агрессивной.
— Моя сестрица, если ей угодно, может сесть. Может для вашего удовольствия, если ей заблагорассудится, выпить лимонада, хотя она отлично знает, что таит в себе ваш лимонад. Лично я скажу вам только одно: ваше ухаживание скомпрометировало Коко Ребек, нашу родственницу. Ради нее вы обязаны прекратить беспутный образ жизни.
Ошеломленный смотритель, глядя на нее в упор, ответил намеренно грубо:
— Но, простите, вы ошибаетесь, Беспутный образ жизни ведет господин Ребек, папаша мадемуазель Коко, связавшийся с Красоткой Фатьмой!
Младшая Кисанька покраснела от обиды и крикнула:
— Так, по-вашему, нашу соседку любит он?
— Какую соседку?
— Эту, бесстыжую!
— Какую бесстыжую?
— Аптекаршу!
Вы, может, видели, как рушатся карточные замки; или же видели в сумерках руины настоящих замков из гранита и мрамора; видели, как в лучах заката пылают на горных хребтах оседлавшие их массивные стены с такими огромными башнями, что туда по широким лестницам можно въехать верхом; или, может быть, вы видели крошечную дачку на холме, примостившуюся тут, как больной ребенок, и неизвестно почему облюбованную молнией. Вот так же рухнули все надежды смотрителя. Он только нашел в себе силы сказать:
— Вот дверь, сударыня.
Они, не понимая, посмотрели на дверь, словно ждали, что он по порядку перечислит им все в кабинете: вот окно, вот потолок, вот корзина для бумаг. Но, впрочем, смотритель и сам не хотел, чтобы они тут же исчезли. Он цеплялся за них, как утопающий цепляется за первую попавшуюся доску, пусть это будет доска с корабля, протаранившего его судно.
— А вы сами, сударыня, вы сами никогда не любили?
Они опустили головы. В свое время обе, конечно, любили и, порывшись немножко в памяти, обязательно вспомнили бы: вспомнили бы кузена, который целовал их только в щечку, когда они в смущении склоняли головки; другой кузен, видимо, не знал, которую выбрать, если умер, так и не остановившись ни на той, ни на другой,— и как они жаждали познакомиться с братом г-на Блебе — тенором; и если бы Пьер Лоти предстал перед ними, моля или угрожая, ах, как горячо они бы его полюбили! Младшая Кисанька раскаялась в том, что была так жестока. Она сказала:
— Нет, мы не требуем, чтобы вы порвали с ней тут же, Госпожа Ребек пригласит вас провести воскресенье у нее на вилле в Антраге. Не отказывайтесь. Аптекарша тоже там будет. Мы обещаем. У вас достанет времени, чтобы сказать друг другу «прости», И никто никогда не узнает, что было между вами.
Никто также никогда не узнает, как исчезли Кисаньки. Оторопевший смотритель дорог Сидел один у себя в кабинете; стук в дверь вывел его из оцепенения. Вошел Бенош: что посадить на клумбах — герань или циннии?
— Что угодно, хоть конский навоз,— ответил смотритель.
Потом он подошел к окну и как только опустил голову, так сразу и заплакал. Дул очень сырой ветер, и слезы не высыхали. Они лились и лились, а смотритель подставлял носовой платок и думал: «Ни разу в жизни, да, ни разу у меня не шла так сильно кровь носом!»
