Только предстанет очам той ночи печальной картина, Ночи последней, когда с Римом прощалась душа, Только припомню, как я покидал все, что дорого сердцу, И набегает слеза — медленно каплей ползет, Время к рассвету текло, когда из Италии милой Мне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит. Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью… Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи. Не было сил поручить провожатым и слугам заботу, Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять. Словно столбняк на меня… Как громом небес пораженный, Смертью не принят, живой: жив иль не жив — не пойму. Все же затменье ума пересилила горесть разлуки: Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришел И огорченным друзьям в утешение вымолвил слово: Да, поредела толпа — двух или трех насчитал. Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала. По неповинным щекам слезы струились дождем. За морем дочь, далеко — у прибрежья Ливийской пустыни, Не долетала туда грустная весть обо мне. Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах, Будто хоронят кого многоголосой толпой. Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют, В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь. Если ничтожное мы уподобить великому вправе, Трое захваченной был ныне подобен мой дом. Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры, В небе высоком луну мглистые кони несли. И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий: Тщетная близость — увы! — к ларам печальным моим. «Силы верховные, вы, сопрестольные боги,— воззвал я,— Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано. Я покидаю богов, хранителей града Квирина: Век благоденствовать вам — с вами прощаюсь навек. И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна, Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне. О, передайте, молю, небожителю-мужу: повинен Я в заблужденье, но чист от преступленья душой. Ведомо вам — так пусть покаравшему ведомо будет; Если помилует бог, к счастью мне путь не закрыт». Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга, И задыхались мольбы от содроганий и спазм. В космах рассыпанных кос перед ларами в горе поверглась, Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг. Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов, Мужа оплакивая,— только бессильны слова. Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить. В небе Медведицы ось низко ушла под уклон. Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне, Был предуказан уход в эту последнюю ночь. Помню, бывало, не раз говорил торопившему: «Полно, Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми». Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья, Этот обманчивый час, крайний, последний мой час. Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали, И отступала опять, сердцу внимая, нога. Я говорил им: «Прощай» — и снова бессвязные речи, Снова дарю поцелуй — вечный, предсмертный «прости».— Снова твержу порученья, все те же, обманом утешен, И оторвать не могу глаз от любимых моих. Выкрикнул: «Что мне спешить? Впереди — только Скифия, ссылка. Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне, Боги, живую жену от живого живой отрывают, Дом, домочадцев моих — всё покидаю навек. И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых… О мое сердце, залог дружбы Тезеевой, плачь!» Их обнимаю… Еще… невозбранно. Но вскоре, быть может, Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час. Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным, Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер. Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти: Там осталась она — часть моей жизни живой. Метта-диктатора так разрывали каратели-кони, В разные, стороны мчась: был он предателем — Метт! Помню ропот и вопль — голоса моих близких. О, боги! Вижу неистовство рук — рвут обнаженную грудь. Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла. Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам: «Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу. Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой. Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою. Малый прибавится груз к судну изгнания, друг. Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну. Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь — оно!» Так убеждала жена, повторяя попытки былые. Сникла бессильно рука перед насильем нужды. Вырвался. Труп ли живой? Погребенный, но без погребенья… Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом. Милая,— слух долетел,— от горя до сумерек темных, Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств. Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами, Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи, Долго оплакивала — то себя, то дом опустелый, То выкликала в тоске имя отторгнутого. Так горевала она, как если бы дочери тело Видела рядом с моим на погребальном костре. Смерть призывала она: умереть и забыться навеки. Не по охоте жива — только чтоб жить для меня. Помни же, друг, и живи. Об изгнаннике помни… О, судьбы! Помни, живи для него — участь ему облегчи.
Публикуется по материалам: Античная лирика. Библиотека всемирной литературы. Серия первая. т. 4, –М.: Художественная литература, 1968. Сверил с печатным изданием Корней.
