В белый кипящий котел бурной реки плывем мы… Берега круты и каменисты. Черный от загара гребец сидит на веслах, он тревожно глядит в белую воду.
Скоро наш челн полетит в каменный водоворот. Гребец взглядывает на меня, в его глазах удивление… да, он не знает, что сердце мое устало жить и не замирает от испуга…
Белые волны сталкиваются, борются, возникая, исчезают в глубоких воронках. В сизом тумане клубится тусклый месяц, а где-то далеко в стороне, среди рыжих корней столетней заросли, встает край рыжего солнца. С желтых берегов висят, распластавшись, теряя контуры ветвей, могучие сосны… Вдали на горе плывут очертания смутно отделенных от тумана и берега деревень и погостов, они кажутся древними городами с «прирубами к боярским теремам».
Но знаю и верю я — новые люди и новая правда переменят лицо древней Руси.
Новые люди нарядят моего гребца в другой наряд — не домотканый и посконный, а теперь он похож на тех новгородских старшин, которые плыли в долбленых челнах, чтоб сказать викингам; «Иди, господине, кормити нами».
От новой правды берега и вода утратят запах унылых столетий…
— Скоро лава…— ворчит мой гребец,— челн будем волочь! пришли времена, лаву сломают ужо, будет мост…
Я вижу: в сизом тумане белые горы снега, они заполонили поперек широкую реку, и челн наш шипит, он с полного хода, раздвинув пену, скользнул к лаве. На берегу у деревянной лавы домишко, а в нем хромой собиратель «мыта», старик караулит бревенчатую лаву, по которой изредка идут и еще реже едут за плату люди…
Собиратель одинок и бездомен — лава питает его.
Лава трещит, движется, когда поперек ее тянем челн… снова под нами кипит вода. Крупные серые камни, их все больше, около них волны пляшут водяной пляс, а над камнями светлый жемчуг брызг тает в тусклом воздухе.
— Вот пороги!— кратко говорит мой гребец.
Я гляжу на тусклый месяц в облаках, на деревни, проплывающие рядом с месяцем, на пятно далекого мира, откуда прядутся все ярче и ярче радостные нити раннего солнца, а сердце знает: ждет меня в углу моей тесной комнаты, заколоченной от света, заплетенной из угла в угол паутиной, «ивер-джонсон», и другой знакомый иностранец, с коротким стволом, с гладкой ручкой,— лежит и дремлет в кармане моей кожаной куртки, а проснется, тогда безразлично ему, куда выплюнуть серый свинец — в голову медведя или в мозг своего хозяина… Я как игрок и знаю, что в кармане моем есть то, что дает примирение со всяким проигрышем, что путь от игорного стола краткий — шаг назад, чтоб не мешать другим проиграться…
— Эй, ты! Старый могильщик на древнем погосте, когда меня привезут хоронить, то яму копай глубже и суше — не люблю воды в утробе земли… Я знаю! ты пьяница, но богомольный — копай яму подальше от церкви — не терплю гнусавых голосов и колокольного звона. Если и молился в Римской провинции мудрец Геша Ганацри, то молился без побрякушек…
Мне легко от влажного ветра, его выбивает, гонит в лицо бешеная вода, а челн наш кряхтит, проползая скользким брюхом по камням водоворота, и вот-вот расколется.
— Тут скорее! помогай! — кричит, заглушая шум воды, помолодевшим голосом мой гребец. Мокрые от брызг, мы оба работаем веслами.
Крупные струи воды светлыми обручами летят от камней в нашу сторону, но гребец искусно проводит челн. Зорко глядя в водопады, ворчит:
— Зальют… чуть сплошай…
— Чего боишься ты?
— Тебе умереть не диво… мне надо жить! Я столетний,— отвечает он.
Ходит ходуном водяное чрево, перебрасывая в отражении сверкающие краски облаков… Сердце бьется так же спокойно — и знаю, я выиграл ставку на жизнь!..
Публикуется по материалам: Чапыгин А. П. Рассказы (1918–1930); Жизнь моя / Сост. и примеч. Г. В. Ермаковой-Битнер. – М.: Правда, 1986.– 528 с. Сверил с печатным изданием Корней.
