41. Тем временем, лежа поодаль от этой суматохи, я терялся в мыслях, зачем бы это кабану пожаловать в шапке. Прикинув и так и этак, я убедился, что пуст мой коробок, и решился спросить у моего путевода о том, что отнимало у меня покой. «Ну, это,— ответил он,— тебе и раб твой отменно растолкует, это не проблема, ничего нет проще. Кабан этот вчера востребован был к концу обеда, а гости отпустили его; вот он нынче и вернулся на пир вольноотпущенником». Я осудил свое тупоумие и далее спрашивать не стал: подумают, того гляди, что я с порядочными людьми не обедывал.
Пока шла эта беседа, красавец-мальчишка, увитый плющом и виноградом, представлял пред нами то шумного Вакха-Бромия, то его же как пьяного Лиэя, а то как Евгия-победителя; в корзинке он разносил виноградные грозды, тоненьким голоском исполняя творение своего господина. На эти звуки Трималхион обернулся и промолвил: «Дионис-Свободный!» Тотчас раб стащил с кабана шапку и надел себе на голову. А хозяин еще добавил: «Теперь не сможете вы отрицать, что у меня ОТЕЦ Свободный». Мы расточаем похвалы этому хозяйскому речению и, конечно же, целуем красавца, обошедшего все столы.
После этого блюда Трималхион отправился на горшок. Обретя свободу от властелина, мы стали вызывать пирующих на разговор… Тогда вступил первый. Спросив себе питье, он повел такую речь: «И куда это день девается? Только повернулся — и ночь! Тогда уж лучше — из спальни прямо за стол! Шибко же холодно было сегодня! Насилу баней отогрелся. А горяченького хватишь — лучше одежи разогреет. Опрокинул чистого — и захорошело! Так по мозгам-то и вдарило!»
42. Разговор подхватил Селевк. «А я не всякий день и в баню хожу; баня — что твой сукновал, вода зубастая, от ней у нас сила каждый день тает. Да лучше я медовухи горшочек хвачу, и хотел меня иметь этот холод. Да и не до бани было, друга хоронял сегодня. Милый был человек, добряк-то наш, Хрисанф-то, и спекся! Давно ли вроде меня окликал? Будто сейчас с ним говорю! Ох-хо-хо! Ткни в человека — и дух вон; ходим — меха надутые. Да мы мухи не стоим! Муха-то хотя на что пригодна, а мы, сказать по правде, пшик! И чего он все воздерживался: пять деньков капельки воды в рот не брал, хлеба ни крохи! А проку? Туда и пошел, где больше всего народу. Лекаря его извели, может, такой у него рок судьбы. Лекаря-то звать — себя только тешить. Проводили, однако, на славу: и покров и одёр — все как быть следует. Реву-то одного что было — отпускал, выходит, на волю кой-кого. Жена тоже повыла, да это для виду. А ей ли не житье было за покойником? Видно, баба — баба и есть, воронье племя! Ни одной добра ни на грош делать не след. На помойную яму не напасешься хламу! Да вишь ты, старая любовь хуже клеща».
43. Он наскучил, и крикнул Филерот: «Да ну его! Живое о живом! Покойник твой свое получил; красиво жил, красиво и помер. Чего ему жаловаться? С медяков начал. Квадрант, бывало, из навоза зубами достанет, вот как! За что ни берется, все растет, как соты. Провалиться мне, не меньше сотни тысяч оставил в звонкой монете! А сказать по правде — поверьте уж мне; собаку я на людях съел,— такой зубастый был, на язык злой, не человек, буза! Вот брат его — тот был молодец. У того дружить так дружить: и деньгами поможет, и накормит на славу. Ну, поначалу-то ему не больно повезло, да первый же сбор осенний его выручил: сколько захотел, столько и взял за вино. А уж как наследство получил, совсем голову задрал. Да еще и хапанул поболе, чем ему оставлено. И ведь пень какой — на брата прогневался, да все добро на какого-то собачьего сына переписал! Кто кровному своему враг, себе враг! Были у него из слуг наушники, они и подвели. Известное дело: на веру скор будешь — беды не избудешь, в торговом деле особенно. Ну да и то сказать: пожил в свое удовольствие; был смел, вот и съел! Удачливый человек, одно слово. Дотронется — свинец золотом станет. Да и какой труд, когда все как по маслу котится? А годков сколько было ему, как полагаешь? Семьдесят и боле! Кряжистый, старость нипочем: с головы — ворон черный. С каких пор его знаю, все он промышляет: ни одной сучки в дому у себя не пропустил. Да и насчет парнишек мастак! А что худого? Только это с собой и в могилу взял!»
44. Филерот кончил, за ним Ганимед: «Да будет вам молоть-то, что ни к селу ни к городу! Хлеб-то, хлеб-то у нас как кусается, и никому дела нет! Нынче у меня хлеба — шаром покати! Нет, какова засуха? А уж год зубами щелкаем. Чтоб эдилам нашим пусто было, они, видно, с хлебопеками заодно: рука, знаешь, руку моет! Бедный люд воет, а у тех брюханов что день, то сатурналии! Эх, были б живы те львы, кого застал я здесь, как из Азии пришел! То-то была жизнь. Попадись, бывало, в муке хоть зернышко песку, так они твою физию так выгладят, что на тебя Юпитер прогневается. Помню Сафиния, у Старых ворот жил, еще я был махонький. Перец — не человек! Под ним все огнем горит. Прямой, простой, друзьям друг! Такой в потемках ни на грош не обочтет. А в совете примется за кого, так уж правду режет, да начистоту, без фигур разных. И как вел дела на площади — его издали слышно бывало: глотка что твоя труба! И ведь не употеет, не сплюнет — такой азиат! Ты поклон, он ниже, каждого по имени приветит, точно свой брат! Вот и было тогда хлеба как грязи: на грош купишь, вдвоем не слопаешь. А нынче на тот же грош отвесят тебе вот такую фитюльку: и глянуть не на что. Ох-хо-хо! Что день, то хуже. В колонии нашей все взад пошло расти, что твой телячий хвост! А все почему? Потому что эдил у нас гроша ломаного не стоит: ему бы кошель набить потуже, а мы околевай. Сидит себе дома, посмеивается: в сутки награбит больше, чем иному родитель по себе оставит. Да, уж я знаю, откуда у тебя тысяча-то денариев завелась. Не будь мы хуже скопцов, мы б тебе спесь посбили. Только уж и народ нынче: дома лев, а чуть за порог — лиса. Так и у меня: последнее тряпье проел, а постоит эта голодуха, так и домишко продавать придется. И что же это только будет, как ни боги, ни люди тутошней колонии не пожалеют? А все из-за эдилов, провалиться мне! Небо ни во что не ставят! Поститься перестали, Юпитера в грош не ставят, ни до чего дела нет, все в мошну себе норовим! А бывало, прежде оденутся хозяйки, косы распустят, босиком на моленье-то пойдут, да попросту, по душе у Юпитера дождичка попросят. Вот и польет, бывало, как из бадьи, ждать не заставит — мокрые как мыши домой придут. А теперь, как позабыли мы богов, они сюда — тихими стопами. Ну, пашни и...»
45. «Полно,— перебил лоскутник Эхион.— Чего вздор несешь? Раз на раз не приходит, как сказал хозяин, потеряв свинку пестренькую. Сегодня нет, завтра будет! В жизни всегда так! Чего говорить: будь у нас люди как люди, лучше бы нашей родины в свете не было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нечего распускать: куда ни ступи, везде мокро. Будь ты в ином месте, ты бы, чего доброго, рассказывал, что здесь у нас жареные поросята разгуливают! Вот скоро игры будут — целых три дня на праздники; и не люди ланистов, а почти все добровольцы. Тит наш великой души и голова горячая! У него — затевать так затевать. Я у него свой человек: этот знает, чего хочет. Железо будет — класс! Удирать не даст, прирежут тут же, в амфитиятре! А и есть с чего разгуляться: тридцать миллионов осталось, как отец-то его не по-хорошему умер. Тысяч четыреста он истратит — и не почувствует, а разговоров — на век! Уже у него набраны молодцы; поедет и баба драться с колесницы, выйдет на бой и Гликонов дворецкий, которого с хозяйкой, знаешь, застали, увидишь свару всенародную между ревнушами да волокитами! Дешевка Гликон — своего дворецкого зверям отдавать! Себя же и ославит! Чем слуга виноват, когда заставили? Вот ту бы квашню взять да быку на рога и посадить! А ты не можешь по ослу, так по вьюку лупишь. Неужто Гликон думал, что Гермогенова поросль добром кончит? Тот стервятнику на лету когти подрезать мог; змеюка веревочку не родит! Гликон, да, Гликон свое получил; пока жив, на нем клеймо будет, разве смерть сотрет! Ладно, всяк на свою голову грешит. А вот чую я, накормит нас Маммея, да еще по паре денариев отпустит мне и моим. А коли так — всех от Норбана оттащит; я тебе точно говорю, обойдет он его на всех парусах. Да в самом деле: что мы от Норбана стоящего видали? Гладиаторов выставили грошовых, дохлые совсем: дунешь — с ног валятся, у нас зверям краше бросают. Выпустил конных — словно со светильника, петушки, да и только: один шатается, другой валится, а как и этого прирезали, третий выполз, мертвец мертвецом, ни ног, ни рук. Один фракиец на что-то похож был, дрался законно. Короче, всех посекли; народ-то знай кричал: «Хорошенько их!» А они дёру! «Я тебе,— говорит,— праздник устроил!» — А я тебе похлопал; пожалуй, еще за тобой и осталось! Рука руку моет,— выходит, мы и сочлись!
46. Ты, Агамемнон, сдается мне, сказать хочешь: «Чего там разоряется этот зануда?» Это оттого, что тебе бы говорить, да ты не говоришь. Не нашего ты десятка, смеешься с бедных людей. Да мы знаем — ты от учености полудурок. Ну ладно, еще уговорю тебя побывать в усадьбе у меня. Посмотришь мою хибару; найдем чего пожевать — куренки, яйца, будет недурственно, хотя в этом году погода не очень была по делу. Все равно чего-нибудь найдем, сыты будем. Подрастает тебе и ученичок, цацарончик мой. Уже он четвертые доли считает, жив будет, будет у тебя раб под боком. Ты знаешь, чуть он не занят, не отойдет от стола. Шустрый, с головой, только на птиц больно лютый. Трех щеглов я придушил уже, говорю — ласка заела. Так он другую завел песенку — рисовать во все лопатки. Вообще-то в гречат он уже вгрызся, теперь вцепился в латынь. Только учитель его делает что хочет; не сидит на месте, приходящий. Науку знает — трудиться не желает. Другой тоже есть, не очень учен, зато въедлив — мало знает, много учит. Зайдет на праздник, что дашь, он и рад. Ну купил я ему эти книжки красные, потому что хочу, чтобы он права нюхнул. Хлебное дело. А в науках он уж довольно изгваздался. Словом, если отвалить захочет, положил я обучить его такому ремеслу — цирюльник, или там глашатай, или хоть юрис,— которого у него, кроме Орка, никто не отымет. Вот и ору на него каждый день: «Примигений, чему бы ни учился, для себя учишься. Вон Филерон юрис: не учился б он, достал бы его сейчас голод. Давно ль, давно ли он на хребте таскал товар на продажу в розницу, а теперь на Норбана тянет. Наука, друг, сокровищница мыслей, ремесло ввек не мрет».
47. Такие речи гремели, когда вошел Трималхион. Отерши лицо, он омыл руки в благовониях и, недолго помолчав, сказал: «Не прогневайтесь, други мои, у меня сколько уж дней желудок не отзывается, и ничего не могут поделать врачи. Помогли мне, однако, яблочные кожурки да сосна на уксусе. Надеюсь, однако, он теперь обратно за ум возьмется. А то иной раз у меня в брюхе прямо быки ревут. Уж вы, пожалуйста, кому приспичит, не стесняйтесь! Никто, чай, без щелки не родился. По-моему, хуже той муки нет, как терпеть. Вот чего и Юпитер воспретить не может! Чего, Фортуна та, смеешься? А кто это по ночам мне спать не дает? А по мне, так и в триклинии никому не заказано делать так, чтоб приятно было, да и врачи не велят терпеть. Ну а совсем припрет, так там за дверью все наготове: вода, посуда и вся принадлежность. Миазма, вы мне поверьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается. Сколько народу, знаю, оттого и погибло, что не желали себе правду сказать». Мы благодарим хозяина за великодушную его предупредительность и топим смех, прикладываясь к вину почаще и не подозревая, что у нас, как говорится, все впереди. А пока под звуки музыки очищены были столы и введены в триклиний три белых свиньи в нарядной упряжи с бубенцами; слуга-докладчик сообщил нам, что одна двухлетка, другая трехлетка, а третья старушка. Я было вообразил себе, что это акробаты с учеными свиньями и что сейчас они покажут что-нибудь мудреное, вроде того, из-за чего собирается народ на улице. Однако Трималхион вывел нас из недоумения, вопросив: «Которую прикажете сейчас на стол подать? Курицу-то обыкновенную или там рагу Пенфей и прочую ерунду — это и простые люди умеют; а мои повара по теленку зараз в медном котле варят, во как!» И, не дожидаясь нашего выбора, велел повару зарезать старушку. «Которого десятка?» — крикнул он ему звонко. «Из сорокового»,— ответил тот. «Куплен или домашний?» — «Никак нет, тебе по завещанию Пансы достался».— «Ну, смотри, не подгадь, не то велю тебя в посыльные перебросить».
48. Жаркое повело на кухню повара, получившего грозное это предупреждение, а Трималхион окинул нас ласковым оком и вдруг всполошился: «Вино не по вкусу — переменю! Или покажите, что оно хорошее. Слава богам, у меня не покупное; теперь все скусное у меня в одной усадьбе родится пригородной, где я еще не бывал ни разу. Говорят, между Тарентом где-то и Таррациной. Хотелось бы мне еще к моим имениям Сицилии полоску прикупить; заблагорассудится в Африку собраться, так по своей земле поеду. Да ты скажи мне, Агамемнон, в какой диспутации ты сегодня упражнялся? Я хоть в судах дел не веду, а грамоте учился отчетливо. Ты не думай, что я науку не обожаю: три библиотеки у меня — греки и латины отдельно. А скажи-ка мне, будь друг, каков был у твоей речи перестазис?» — «Поссорились богач с бедняком»,— отвечал Агамемнон. «А что это бедняк?» —спросил хозяин. «Остро»,— похвалил Агамемнон и изложил какую-то контроверсию. А хозяин тут же: «Если это было,— говорит,— то контроверсии нет, а если не было, так это чушь».— После того, как мы отнеслись к этому и подобному этому с восторженными похвалами, хозяин продолжал: «Скажи ты мне, милый ты мой Агамемнон, а ты упомнишь ли двенадцать напастей, что на Геракла обрушились? Или еще о царе Улиссе рассказ, как Циклоп-то ему большой палец вышиб? Еще мальчишкой я об этом у Гомера начитался. А Сивиллу, ту я собственными глазами в Кумах видел, как она в баночке на гвоздике висела; ребятишки дразнят ее: Сибюлла, ти селейс? — а она в ответ: апосанейн село.
49. Еще не все это явил нам наш хозяин, как уже воздвигнуто было блюдо с огромной жареной свиньей во весь стол. Быстрота привела нас в восторг: мы клянемся, что и курицу обыкновенную так скоро не сварить, тем более свинья эта была гораздо крупнее представленной прежде. Между тем хозяин стал все пристальнее приглядываться и вдруг разразился: «Что-о? Да никак вепрь этот еще не выпотрошен? Нет же, ей-ей! Вести повара, вести сюда!» Приблизившись к столу, удрученный повар признался, что выпотрошить забыл. «Что-о? забыл? — кричал хозяин,— по-твоему, это как перцу или тмину не посыпать? Раздевай!» И тут же двое истязателей сняли с загрустившего повара платье и встали по обе стороны от него. Тогда уже хором вступились гости, говоря: «Прости, пожалуйста, вперед провинится, никто не простит». Только я, по природной свирепости, не удержался, нагнулся к Агамемнону и шепчу ему на ухо: «Однако и негодяй же этот раб: забыть свинью выпотрошить! Да если б он у меня рыбешку пропустил, клянусь Гераклом, я б не простил ему». Но не таков был Трималхион, посветлев лицом, уже он говорил виноватому: «Ну, коли у тебя память такая дырявая, потроши свинью здесь, пред нами!» Повар накинул платье, взялся, все еще трепеща от страха, за нож и потыкал им в свиное чрево. И что ж? Прорехи расползлись под тяжестью содержимого, а оттуда полезли колбаски и сосиски.
50. Узрев этот фокус, прислуга захлопала в ладоши с восклицанием: «Нашему Гаю слава!» Да и повару перепало кое-что — питье, серебряный венок и бокал на подносе коринфской бронзы. Агамемнон взял подарок, чтобы разглядеть его ближе, а хозяин и скажи: «У меня у одного только настоящая коринфская». Я уже ждал, что он с обычной своей отвагой заявит теперь, будто ему доставляют посуду из самого Коринфа. Но сказанное им едва ли было не лучше. «Вы, может, спросите,— сказал он,— отчего это у меня у одного коринфская настоящая? Очень просто: мастер, у кого покупаю, Коринф зовется; так зачем мне коринфская, когда у меня Коринф? А чтоб ты не считал, что я без понятия, так я очень даже знаю, откуда все это коринфское пошло. Только, значить, Трою полонили, а Ганнибал — мужик хитрющий и большой мошенник — взял все статуи медные, золотые, серебряные, в костер свалил и поджег. А мастера тот сплав растащили и понаделали горшков всяких, тарелок, фигурок разных. Вот вам и коринфская бронза, каша-меша, ни то ни се. И уж вы простите меня, а по мне, так стеклянная посуда лучшее, по крайности не воняет. Не бейся она, я бы на золотую и глядеть не стал; ну а так, конечно, грош ей цена.
51. Жил-был, однако же, мастер. Соорудил он такую чашу стеклянную, что и разбить нельзя. Понес ее Цезарю в подарок. Ну, допустили его. Протягивает опять же Цезарю — и об пол ее. Цезарь с переляку прям обмер. А тот чашу с полу поднял — она только помялась чуток, будто медная. Достает он молоток из-за пазухи да чашу-то играючи и выправил — любо-дорого. Ну, после такого он уж думал, что Зевса за яйца держит, а Цезарь и спроси: «Знает ли еще кто твой рецепт стекольный?» Видишь ты?! А как тот сказал, что никто, повелел Цезарь его обезглавить: дескать, кабы этакую штуку узнали, так стало бы золота как грязи.
52. Не, я серебро больше уважаю. Кубки есть такие — мало с ведро… про то, как Кассандра сынишек режет, и лежат детишки мертвенькие, словно взаправду. Еще чаша есть у меня, что оставлена от благодетелей моих, так там Дедал Ниобу в троянского коня запихивает. Тоже и бой Гермерота с Петраитом у меня на кубках: увесистые такие! Нет, я сознания, что это мое, ни за какие деньги не продам».
Хозяин еще не кончил, когда слуга уронил на пол чашку. Оглянувшись на него, Трималхион произнес: «А ну-ка, быстро выпори сам себя, раз ты дрянь такая!» Мальчишка сразу заскулил, начал просить. «Чего ж ты меня просишь,— молвил хозяин,— я, что ль, твоей беде причина? Мой совет: себя же упрашивай дрянью не быть». В конце концов мы упросили его — простил слугу, а тот, отпущенный, стал скакать вокруг стола и кричать: «Воду в ведро, вино в нутро!» Мы оценили изящество шутки, и всех более Агамемнон, который отлично знал, за какие заслуги его и в другой раз пригласят. Между тем, выслушав нашу похвалу, хозяин стал пить хмельнее и, близкий уже к опьянению, говорит: «А что ж это никто Фортунату мою сплясать не просит? Я вам откровенно скажу — кордака лучше ее никто не спляшет». Воздевши руки кверху, сам он начал передразнивать Сира-гаера, а слуги подтягивали: «Мадейя перимадейя!» Уже он недалек был от того, чтоб пуститься в пляс, но тут Фортуната что-то ему шепнула на ухо — сказала, полагаю, что несовместимы с его достоинствами повадки столь подлые. О, какое же это было испытание, когда он не умел решить, Фортунате ли ему следовать или собственной своей натуре!
53. Решительно остановил его плясовой задор только делопроизводитель, огласивший нечто вроде городских известий: «В день седьмой до секстильских календ в Кумской усадьбе Трималхиона родилось мужеского пола 30, женского — 40; пшеницы ссыпано в закрома с гумна 500 тысяч мер; быков выложено 500. Того же числа: раб Митридат распят на кресте за то, что поносными словами обозвал радость нашу, Гая господина. Того же числа: отложено в сундуки 10 миллионов, ибо другого помещения им не найдено. Того же числа: случился пожар в Помпеянских садах, а началось с дома вилика Насты».— «Что-о? — воскликнул Трималхион,— когда это я успел Помпеянские сады купить?» — «Прошлый год,— ответствовал делопроизводитель,— потому не оприходованы еще». Как вспыхнет Трималхион: «Да если я и вперед землю покупать буду и мне о том в течение шести месяцев не доложат, так я в книги записывать запрещеваю!» Тогда же оглашены были постановления эдилов и завещания лесничих, в конце которых объяснялось, почему Трималхиону не оставляют наследства; а еще списки виликов, дело о разводе полевого смотрителя с отпущенницей — той самой, которую с банщиком застали; ссылка дворецкого в Байи; казначей, преданный суду; а еще судебное решение о комнатных слугах.
Наконец, явились акробаты. Здоровенный детина расставил свою лестницу и велел мальчишке карабкаться по ступенькам и наверху скакать под музыку, проходить сквозь горящий обруч и держать в зубах амфору. Любовался на это один Трималхион, приговаривая, до чего неблагодарное это ремесло. Впрочем, только две вещи на свете ему больше других и нравятся: акробаты да трубачи, а прочие гармонии чушь. «Купил я как-то,— сообщил он,— комедиантов да и заставил их нашу ателлану давать, а греку-свирельщику велел, чтоб пел по-латыни».
54. Не успел Гай окончить, как мальчишка рухнул на... Трималхиона. Слуги завопили, и гости тоже — не из-за этого плюгавца, конечно, он бы себе и шею сломил, так им бы потеха; а вот плохой выходил конец ужина, когда пришлось бы оплакивать чужого покойника! Сам хозяин взвыл страшным голосом и лежал так, точно рука его поранена; сбежались врачи, а впереди всех Фортуната, простоволосая, с большим бокалом в руках, крича в голос, какая она бедная и несчастная. Мальчишка, что с лестницы слетел, между тем пресмыкался у нас в ногах и просил отпущения. Я изнемогал, гадая, не готовится ли этим просьбам смехотворная какая-нибудь перипетия: все не выходил у меня из головы тот повар, что позабыл выпотрошить свинью. Потому я стал оглядывать всю столовую, не покажется ли из стены какой-нибудь фокус, особенно когда принялись колотить слугу, который ушибленную хозяйскую руку завернул в белую, а не в пурпурную шерсть. Подозрение мое почти оправдалось, ибо хозяин изрек такой приговор: вместо наказания — отпустить мальчишку на волю, и пусть никто не скажет, что такого мужа из-под раба высвободили.
55. Мы решение Трималхиона одобряем и начинаем на все лады пустословить про то, до чего переменчива бывает судьба человеческая. «Нужна,— сказал хозяин,— надпись об этом истерическом случае». Сейчас требует он таблички для письма и, недолго помучившись, читает следующее:
То, чего не ждешь, иногда наступает вдруг, Ибо все наши дела вершит своевольно Фортуна. Вот почему наливай в кубки фалернское, мальчик.
После таких стихов пошли толковать о поэзии. Долго решали, что лучше фракийца Мопса стихотворца нет, а тут и вступил хозяин. «А скажи-ка нам, господин ученый, какая, по-твоему, разница между Цицероном и Публием? По-моему, тот речист, зато этот — человек порядочный. Можно ли лучше, чем эдак вот, сказать:
Разрушит роскошь скоро стены римские… Павлин пасется в клетке для пиров твоих, Весь в золотистой вавилонской вышивке, А с ним каплун и куры нумидийские. И цапля, гостья милая заморская, Та Благочестья жрица, та танцовщица, Предвестница тепла, зимы изгнанница, В котле кутилы ныне вьет гнездо свое. Зачем вам нужен жемчуг, бисер Индии? Иль чтоб жена в жемчужном ожерелии К чужому ложу шла распутной поступью? К чему смарагд зеленый, дорогой хрусталь Иль Кархедона камни огнецветные? Ужели честность светится в карбункулах? Зачем жене, одетой в ткань воздушную, При всех быть голой в одеянье облачном».
56. «А какое ремесло,— прибавил он,— после наук станем считать всех труднее? По-моему, лекарем быть или менялой. Лекарь — тот знает, что у народишка в кишках делается, да еще когда лихоманка приходит; хоть я их и терпеть не могу: уж очень часто они меня утятиной горькой потчуют. Ну а меняла — тот сквозь серебро медь видит. То же и у скота, волы да овцы всех больше работают: по милости волов хлебушко жуем, а овцы — так ведь это их шерсткой мы красуемся. Эх, волки позорные,— и шерстку носим, и баранинки просим! Ну, пчелы, те совсем божьи зверушки: плюют медком, и пускай говорят, что они его от Юпитера брали. С того же и жалят: где сладкое, там и горькое!»
Хозяин совсем бы отнял хлеб у философов, как начали обносить нас вазой с записками, а приставленный к этому делу слуга читал, кому какой достается гостинец. «Серебро со свинством» — подан был окорок, на нем серебряные уксусницы. «Ошейник» — был подан кус бычачьей шеи. «Честность и огорчение» — вышли связка чеснока и горчица. «Порей и зверобой» — подали розги и бич. «Лебедь и медянка» — дан соус из лебеды и аттический мед. «Денное и нощное» — кусок жаркого и свиток. «Собачье и свинячье» — поданы зайчатина и окорок. «Буква да мышь, буква да ноги» — принесли гостю камыш, а на нем миноги. Смеялись весьма: была сотня подобных штук, да не удержала их память.
57. Аскилт с такой дерзкой безудержностью упивался всем этим, воздымая руки к небу и хохоча едва не до слез, что вспыхнул Трималхионов однокашник, тот самый, что местом был повыше моего, и как гаркнет: «Чего зубы скалишь, баран? Тебе, может, прием нашего хозяина не по вкусу? Тоже богач выискался: ты лучше, что ли, едаешь? Жаль, далеко от тебя сижу, а то б я те по хайлу-то съездил, хранителем этого места клянусь! Ишь фрукт, туда же, зубоскалит, побродяга незнамо какой, потаскун, да ты дерьма своего не стоишь. Короче, задеру я на тебя ногу, так не будешь знать, куда деться. Меня не скоро рассердишь, да уж зато в мягком мясе червь заводится! Зубы скалит! Да с чего тут скалиться? Тебя, что ли, отец из другого места родил? Ты всадник римский, ну а я — сын царский! В рабы как попал? Да своей охотой пошел: лучше римским гражданином быть, чем дань платить. Зато теперь так живу, что никого не смешу. В люди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен, к суду не привлекался, никто мне на площади не скажет: «Долг отдавай!» И землицы купил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще! Супругу свою на волю выкупил, чтоб об нее руки не обтирал никто,— по тыще денариев за голову выложил! В севират угодил задаром; надеюсь, помру так, что краснеть не буду. А ты, видать, так трудишься, что уж и назад оглядеться некогда? На другом вошь видишь, на себе не видишь клеща. Тебе одному мы и надсмешны. Вон, учитель твой, более старше, и ему с нами нравится. А ты, молокосос, ни бе ни ме не знаешь; ваза глинная, чего там, ремешок ты размокший, мягче — не лучше! Ишь, богатей какой: два раза тогда обедай, два ужинай! Мне честность моя сокровища дороже. Короче, мне двух разов никто не напоминал. Сорок лет был я рабом! И никому приметно не было — раб я или вольный! Меня мальчишкой кудлатым сюда в город привезли: еще и базилики построено не было. Из кожи, бывало, лезу, чтоб хозяина потешить: то-то важнеющая была персона! Да ты весь ногтя его не стоишь. А ведь были, конечно, в дому, кто мне ножку норовил подставить. Спасибо гению хозяйскому, выплыл я. Вот где агон-то! Потому что свободным на свободе родиться — это проще, чем «марш сюда!». Ну чего уставился на меня, как коза на горох?»
58. После такого обращения Гитон, который прислуживал, не умея более сдерживаться, рассмеялся, пожалуй, не совсем пристойным образом. Заметив это, Аскилтов супостат обратил свой пыл на мальчишку. «А ты, еще и ты хохочешь, луковица махровая! — гремел он.— Сатурналии счас, что ль? Декабь месяц? Давно ли двадцатую долю уплатил? Да чего ждать от висельника? воронье мясо! Гляди у меня, прогневается на тебя Юпитер, да и на хозяина твоего, на потатчика! Чтоб мне куском подавиться, только ради моего однокашника тебе спускаю, а то б я те показал! Мы-то в порядке, а вот твои, которые тебе потакают,— мякина. Верно сказано: что хозяин, то и слуга. Ух, еле-еле держусь — горячиться не люблю, а разойдусь, так мать родную не пожалею! Ладно, отловлю тебя на улице, крыса, да нет, земли ком! Ни дна мне, ни покрышки, если я хозяина твоего в бараний рог не согну, да и с тобой управлюсь, хотя б ты, провалиться мне, Юпитера звал Олимпийца. Погодь, не помогут тебе патлы твои аршинные и хозяин грошовый! Ладно, попадешь мне на зуб, я не я буду, коль из тебя улыбочки эти не выколочу, хотя б у тебя борода была золотая. Погоди, прогневится на тебя Ахвина, да и на того, кто тебе первый сказал «марш сюда!». Мы геометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, не обучались, ну а что каменными буквами — разберем, сотые доли считаем, от асса, от фунта, от сестерция. Ну-ка давай! На что спорим? Выходи, деньги на кон! Сейчас увидишь, что отец зря за тебя платил. А я, между прочим, из риторики знаю. Гляди: «Далеко иду, широко иду, кто я, угадай». А то еще: «Бежит, а все на месте стоит». «Растет, а меньше становится». А-а? Забегал, засновал, употел, как мышь в лоханке? Тогда молчи да людей почище твоего не трогай, они тебя в упор не видят. Да плевал я на эти кольца рыжие, что ты у подружки стащил. Хватай-бери! Давай, идем на площадь денег просить в долг — увидишь, как моему железу поверят. Так-то, мокрохвостый! Пусть мне ни в чем поживы не будет, пусть я подлецом умру, пусть мою память проклянут, если я тебя в вывернутой тоге не настигну. Да уж и тот хорош, кто тебя обучил всему этому: фуфло, а не учитель. Мы учились, так учитель говорил, бывало: «Ну, порядок, что ли? Валяй домой, по сторонам не зевать, старших не задевать!» А теперь ровно шалман, никого стоящего не выходит. Не, я каков есть, за свое ремесло богов благодарю!»
59. Аскилт уж затевал отвечать на эту ругань, но Трималхион, насладившись красноречием своего однокашника, прикрикнул: «Что за шум! Потише, лучше будет! Ты, Гермерот, пожалел бы мальчугана! Кровя у него горячие, будь хоть ты поумнее. В этим деле завсегда так: кто побежденный, тот победил. Был бы ты теперь петушком таким же, ко-ко-ко, тоже, верно, петушился бы! Повернем-ка лучше сызнова на веселье, да вот гомеристов посмотрим».
Тут вошла толпа и ударила копьями в щиты. Трималхион уселся повыше на подушке, и пока гомеристы, предаваясь необыкновенному своему обыкновению, разговаривали греческими стихами, хозяин нараспев оглашал то же по латинской книге. «Знаете,— сказал он,— что за фабулу они дают? Жили два брата: Диомед и Ганимед; и была у них сестрица Елена. Ну, Агамемнон ее увез, а Диане лань подбросил. Вот Гомер излагает теперь, как троянцы с тарантинцами дерутся. Царь, понятно, одолел, а Ифигению, дочку свою, Ахиллу замуж отдал. Только от этого спятил Аякс и теперь самую суть нам выложит». При этих словах Трималхиона гомеристы издали вопль, слуги забегали, и был внесен на тяжеленном серебряном блюде целый разварной теленок в шлеме. За ним ворвался Аякс, размахивая, как полоумный, обнаженным мечом; бросившись к теленку, он рубил его налево и направо, искромсал всего и на лезвии меча раздал куски телятины потрясенным гостям.
60. Не успели мы еще и в себя прийти от этих изящных перипетий, как вдруг затрещал потолок и сотрясся триклиний. Я в ужасе вскочил, трепеща, как бы не обрушился сверху какой-нибудь акробат. Да и другие гости тоже с недоумением подняли глаза и ждали, не сулит ли им небо чего новенького. Но вот потолок раздвигается, и тут же спускается огромный обруч, словно сбитый с огромной бочки, весь увешанный золотыми венками и склянками благовоний. Хозяин велит нам разбирать эти гостинцы, я взглядываю на стол, а тут уж стояло блюдо с пирогами; посреди красовался слепленный булочником Приап и держал в широком переднике всякие плоды и гроздья, поддерживая их обычным для себя способом. Мы не без алчности потянулись было к этой роскоши, когда новое театральное действо освежило наше веселие. Все эти пироги, все плоды при малейшем прикосновении брызгали шафраном, так что терпкая влага достигала до лица. Тогда мы догадались, что это блюдо, столь изобильно и благочестиво напоенное священной влагой,— дань обряду. Мы привстали на ложе и произнесли: «Августу, отцу отечества — слава!» Тем не менее и после такого моленья иные потаскивали фрукты; набрали их и мы, даже в салфетки, и более всех я, не знавший предела тем дарам, какие загружались Гитону за пазуху. В это время вошли трое слуг, в белых туниках с поясами, двое из них поставили на стол изваяния Ларов с буллами на шеях, а третий обходил кругом с чашей вина и кричал: «Да помогут нам боги!..» Хозяин пояснил нам, что божки эти называются один «Незевай», другой «Получай», а третий «Наживай». После этого все лобызали точное подобие Трималхионово; совесть принудила и нас.
Публикуется по материалам: Римская сатира: Пер. с латин. / Сост. и науч. подгот. текста М. Гаспарова; Предисл. В. Дурова; Коммент. А. Гаврилова, М. Гаспарова, И. Ковалевой и др.; Худож. Н. Егоров.– М.: Худож. Лит., 1989. – 543 с. (Библиотека античной литературы). Сверил с печатным изданием Корней.
