В своих социальных настроениях Монтень не склонен к крайностям. Он не в восторге от современного общественного строя, политических и правовых учреждений, нравов и устоев жизни. Он достаточно просвещенный человек, чтобы понимать, насколько они оставляют желать лучшего: «…Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть народ, у которого на основании освященного законом обычая судебные должности продаются, а приговоры оплачиваются звонкой монетой; где опять-таки, совершенно законно отказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него…»
Пятнадцать лет службы в бордоском суде дали Монтеню достаточно оснований, чтобы судить о действительном положении вещей. Его книга полна умной и содержательной критики социального неравенства, рутины административных учреждений, системы образования и воспитания, не способных положить пределы насилию, жестокости.
И тем не менее Монтень крайне осторожно относится к изменению государственного порядка и существующих законов. Он считает, что законы надлежит исполнять. Благо, которое заключено в них, определяется прежде всего их незыблемостью, а вовсе не их моральными качествами.
Монтеню кажется, что никакое изменение существующего не в состоянии ожидаемой пользой перевесить зло, которое возникает из потрясения сложившегося порядка вещей. Не случайно, считает он, те, кто расшатывает государственный строй, чаще всего первыми гибнут при его разрушении. А препирательства о наилучших формах общественного устройства пригодны для изощрения ума, но едва ли заслуживают практического отношения:
«Мне представляется, говоря начистоту, чрезмерным самолюбием и величайшим самомнением ставить свои взгляды до такой степени высоко, чтобы ради их торжества не останавливаться перед нарушением общественного спокойствия, перед столькими неизбежными бедствиями и ужасающей порчей нравов, которую приносят с собой гражданские войны».
Эти идеи Монтеня, может быть, в большей степени, чем другие, являются откликом на социальные потрясения того времени. В междоусобицах трудно было разглядеть заинтересованность в процветании и здоровом социальном развитии нации, страны. Властолюбие, жадность, фанатизм — вот те мотивы, которые определяли игру страстей в феодальных войнах. Сегодня мы в состоянии проследить в этом мутном потоке известную историческую закономерность. Современникам же этих событий — а Монтень был таковым — все это не могло казаться разумным и плодотворным.
Социальные перемены, сдвиги, сколь бы лучезарно они ни сияли воображению, связаны с массовым кровопролитием. Эту подоплеку политической борьбы своего времени Монтень видит достаточно отчетливо. Если даже потрясения приведут к полезным улучшениям, то лишь в далеком будущем. Пока же несомненно одно: они развязывают инстинкты насилия, жестокости, которые безнадежно компрометируют благие цели. Что толку в замене плохих законов на хорошие, если в процессе этой замены массы людей усваивают привычку попирать ногами любые законы?
К тому же всякое участие в междоусобной борьбе чревато утратой личной свободы, права на самостоятельность и независимость в суждениях. В этом пункте Монтень не знает компромиссов и сомнений: для него это зло, и зло абсолютное. Он прямо и недвусмысленно выражает в «Опытах» отвращение к групповым, клановым пристрастиям — они делают человека неразумным и несправедливым, сужают кругозор, плодят нетерпимость, фанатизм. «В нынешних раздорах, терзающих нашу страну, мои взгляды не затмевают в моих глазах ни похвальных качеств наших противников, ни того, что заслуживает порицания в тех, за кем я последовал… Я решительно порицаю порочные выводы вроде следующего: он восхищается любезностью герцога Гиза,— значит, он приверженец Лиги; неутомимость короля Наваррского его поражает,— стало быть, он гугенот; он позволил себе осудить нравы нашего короля,— значит, в душе он мятежник…»
Монтень — верный сын своего короля. Но к королевской партии он принадлежит больше убеждениями, чем делами и поступками. Ему не по душе междоусобная грызня, за которой он разгадывает честолюбивые и меркантильные интересы, и он меньше всего стремится подбрасывать поленья в этот костер. Издавая сочинения своего рано умершего друга Ла-Боэси, просветителя и республиканца по убеждениям, Монтень не публикует его «Рассуждений о добровольном рабстве» и некоторых статей, опасаясь, что радикальные идеи автора накалят страсти и омрачат светлую память о нем. И на посту мэра Бордо он упорно примиряет враждующие стороны, пытается гасить остроту столкновений, не примыкая открыто ни к какой партии.
Что обещают междоусобные склоки? От руки наемного убийцы погиб предводитель гугенотов адмирал Колиньи; по приказу Генриха III были убиты братья Гизы; не прошло и года, как столь же бесславно был убит сам Генрих III… Какой во всем этом прок?
Глупо ввязываться туда, где головную боль лечат сечением голов. Гораздо разумнее не добавлять к существующим распрям новые и добиваться порядка и мира.
Монтень чист в своих помыслах. Королевская династия, которой он предпочитает держаться, стремится к централизации государства, устойчивости и не покушается на права слоев, к которым принадлежит Монтень. «Меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная любовь к сильным мира сего… Что касается наших государей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство к ним свободно от всякой корысти».
В этих словах нет ни малейшей позы. Их искренность подтверждается и сохранившейся перепиской Монтеня с Генрихом Наваррским. В одном из писем Монтень с достоинством отвергает предложение будущего короля о вознаграждении: «…Я никогда не пользовался какой бы то ни было щедростью королей, никогда не просил, да и не заслуживал ее, и никогда не получал никакой платы ни за один шаг, который мной был сделан на королевской службе…»
Поддержка Монтеня королевской власти продиктована государственными интересами сохранения народа как единого целого.
Публикуется по материалам: Монтень Мишель. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 2-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов. Хдож. Л. Зусман. М., Дет. лит., 1975. –206 с. с ил. Сверил с печатным изданием Корней.
