В философии Монтень ищет «знания себя, а также того, что может научить хорошо умереть и хорошо жить». Его понимание мудрости родственно античному миросозерцанию, напоено близостью с природой, ощущением полноты бытия. Культ книжного знания в ущерб душевному и телесному здоровью ему неприятен и чужд. Он презирает ученых схоластов-педантов, задавленных ученостью и потерявших вкус к жизни: «Принимая во внимание способ, которым нас обучают, не удивительно, что ни ученики, ни сами учителя не становятся от этого мудрее, хотя и приобретают ученость… Мы трудимся лишь над тем, чтобы начинить свою память, оставляя разум и совесть праздными».
Монтень умудрен жизненным опытом и не сочувствует крайностям, в том числе и в увлечении наукой: «Если предаваться в философии излишествам, она отнимает у нас естественную свободу и своими докучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, который указывает нам природа».
Природа открыта не только разуму. Она способна питать чувства и страсти человека, нести радости и наслаждения самого различного свойства. Почему нужно отказываться от этих даров, засушить их мыслью? Человек — часть природы, и игра всех ее сил в нем достойна всяческого доверия.
В «Опытах» есть глава, в которой говорится, что наше восприятие блага и зла в значительной мере определяется представлением, которое мы имеем о них. Монтень доказывает, что каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу думает. Он ведет разговор в этой связи о богатстве, славе, здоровье, смерти. Равным образом он рассуждает и о возможностях разума. Велики ли они или ничтожны — так ли это важно! Ломать копья по этому поводу, считает он, удел доморощенных педантов, закосневших в ученом чванстве.
Как выглядят плоды знания с точки зрения Истины или Пользы — вопрос особый. История и судьба постоянно вносят поправки. Но движение мысли, игра ума, его проникающий дар несут величайшее наслаждение и радость.
«Мир наш — только школа, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявить больше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может быть таким же дураком, как и тот, кто городит вздор…»
Монтень хочет, чтобы наука служила человеку, просвещала его в делах и поступках, наставляла на путь добродетели. Как только разум покидает реальную почву, человек теряет способность трезво относиться к жизни и самому себе.
Претензии разума на исчерпывающее познание сути всех вещей кажутся Монтеню неоправданными. Мысль ведь всегда индивидуальна, и ей открыт слишком ничтожный клочок явлений, чтобы по нему можно было с достоверностью судить о целом мире. К тому же мысль замкнута в бренную телесную оболочку и не в состоянии избавиться от ее воздействий. Есть еще воздействия воли и страстей, не менее властно диктующих свои требования. Самолюбие и корысть, соображения карьеры и чувство страха легко уводят интеллект с пути объективного и беспристрастного поиска истины.
Монтень скептически относится ко всему, что преподносится от имени разума в качестве непререкаемой догмы и заповеди. «В мире возникает очень много злоупотреблений, или, говоря более смело, все в мире злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязни открыто заявлять о нашем невежестве и что мы якобы должны принимать все, что не в состоянии опровергнуть».
Было бы опрометчивым видеть в этой позиции Монтеня элементы агностицизма, стремление положить пределы возможностям разума в постижении мира и природы. Критический пафос Монтеня направлен не против разума, а против метафизики, претендовавшей на универсальное и законченное познание Вселенной. Никакой науки как целостной системы знаний в его время не существовало.
Передовой мыслитель, чутко ощущавший веяния эпохи, Монтень расчищал путь началам нового знания, почерпнутого не из схоластических трактатов, а из реального жизненного опыта, исследований, экспериментов. Это знание в эпоху Возрождения только набирало силы, нащупывало пути. Оно нуждалось не столько в систематическом обобщении данных — таких данных еще было накоплено мало,— сколько в свободе от догм и авторитетов, мешавших плодотворной работе мысли.
Средневековая метафизика учила о Вселенной и законах движения небесных тел, о Земле, населяющих ее тварях, о человеке, его происхождении и его призвании, о нормах и правилах его бытия, о его чувствах и разуме, о его прошлом и будущем, о законах общественного устройства и морали. В каждой из этих областей были установлены нерушимые истины, не подлежащие обсуждению, подкрепленные священным писанием и охраняемые церковными авторитетами. Враждебные всякой пытливости ума, духу живого творческого исследования, они были тяжелым препятствием на пути к овладению законами природы.
Именно эту твердыню подтачивает Монтень. Претензии средневековой метафизики на исчерпывающее познание мира он подвергает сомнению. Он — за свободу мысли, за критическую самооценку ума.
В этих условиях проблемы терпимости, способности без вражды относиться к чужому мнению, волнуют Монтеня даже больше, чем интересы истины. Скептицизм в какой-то степени лишает его твердых убеждений: сомнения подчас размывают их, делают зыбкими, текучими. Но он об этом не жалеет: в его времена такие убеждения чреваты расправой с инакомыслящими. Свобода от предрассудков заботит его гораздо больше.
«Ведьмы всей нашей округи,— пишет он,— оказываются в смертельной опасности каждый раз, как какой-нибудь автор выскажет мнение, принимающее их бред за действительность». Ему не нравится эта «смертельная опасность». Он готов пожертвовать верой, лишь бы не осталось почвы для суеверий. О какой истине может идти речь, если у мысли отнята свобода, если она скована общепринятыми мнениями, освященными авторитетом? Движение, жизнь разума возможны лишь там, где господствует терпимость, где результат не предполагается наперед известным и гарантировано право на заблуждение. Заблуждения в качестве естественных проявлений натуры могут быть столь же ценны и содержательны, как и истинные пути.
Монтень ничего не утверждает, ни на чем категорически не настаивает. Он стремится расшатать и разрушить догмы христианской идеологии. Этой цели и служит его сомнение, его скептицизм.
Известно, что скептическое настроение работает на том, что уже добыто, подвергая его сомнению, переоценке. Функция его, как и всякого полемического принципа, разрушительная, очистительная. Созиданию обычно сопутствует уверенность в своих силах, ясное сознание цели.
Можно было бы обратить скептицизм Монтеня ему в упрек, показать, как он ослабил энергию его ума и не позволил проложить более глубокую борозду в истории науки. Часто так и делают. Но такая позиция несправедлива исторически и человечески.
В интерпретации Монтеня скептицизм был далеко не безобиден. «Заживо поджарить человека из-за своих домыслов — значит придавать им слишком большую цену» — мало кто в его времена осмеливался ронять такие реплики. И сказано это в прямой адрес инквизиционной охоты на ведьм! Революционер и атеист XVIII века Жан Мелье в своем «Завещании» прямо ссылается на эти строки, полностью солидаризируясь с пафосом и убеждениями Монтеня.
«Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно шире распространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом, мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают — количественно — умных людей… Я же лично если в чем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану также судить о воззрениях на основании их древности».
Вольнодумный скептицизм идей Монтеня питал всю атеистическую ветвь французского Просвещения. «Кто хочет научиться сомневаться,— писал Вольтер по поводу критики Монтенем веры в чудеса,— должен целиком прочесть эту главу Монтеня («О хромых»), самого несистематичного из философов, но самого мудрого и занимательного». Не случайно А. М. Горький утверждал, что Монтень «через века пожимает руку Вольтеру».
Еще при жизни Монтеня его ближайший предшественник, мыслитель-гуманист Этьен Доле, был сожжен на костре в Париже за атеизм.
Спустя три десятилетия, во время Варфоломеевской ночи, по доносу религиозных фанатиков-мракобесов был зверски убит другой его выдающийся современник, философ Пьер де Ла-Раме.
Не прошло и десятка лет после смерти Монтеня, как инквизиторы казнили Джордано Бруно.
В жестокий и нетерпимый век, выпавший на долю Монтеня, способность сомневаться была возвышенна и редкостна. Она требовала не только ясного ума, но и немалого мужества.
Скептицизм Монтеня особый, оригинальный, напоенный светлым колоритом Возрождения. В его сомнении нет ничего от фанатически исповедуемого принципа. Этот скептицизм выражает особый склад ума, вольный строй суждений и отношения к жизни. Он не связан с дискредитацией человеческого разума, человеческих чувств, якобы неспособных к истинному контакту с миром. В нем вообще нет привкуса разъедающей горечи. Тонус его жизнелюбивый: «Отличительный признак мудрости — это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность». Оптимизм ощущается в «Опытах» как устойчивое состояние души. Скептический склад ума легко уживается с лукавым юмором и здравым смыслом.
Публикуется по материалам: Монтень Мишель. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 2-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов. Хдож. Л. Зусман. М., Дет. лит., 1975. –206 с. с ил. Сверил с печатным изданием Корней.
