Монтень отстаивает свободное и гармоничное развитие личности, задатков и свойств, которыми ее одарила природа. Он крайне насторожен ко всему, что способно нарушить эту гармонию, исказить ее лик. Он убежден, что в мире не прибавится разума и порядка от того, что каждый перестанет руководствоваться чувством меры в поведении и поступках. Человеческая жизнь, построенная здраво и достойно,— единственная гарантия общественного благополучия и процветания. «Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше творение — жить согласно разуму. Все прочее — царствовать, накоплять богатства, строить,— все это, самое большее, дополнения и довески».
Монтень не хочет, чтобы «дополнения» и «довески» уводили человека от его истинного назначения на земле. Ему не нравится, когда заботы о будущем лишают людей возможности всерьез беспокоиться о настоящем, отвращают их взор от земных радостей и нужд. Нелепо, считает он, в ущерб тому, что даровано тебе сегодня, заботиться о том, что будет тогда, когда тебя самого уже не будет. Как истинный жизнелюб, он утверждает наслаждение настоящим в качестве наилучшего способа заботы о будущем.
В контексте современных представлений эти идеи Монтеня могут быть восприняты весьма двусмысленно: как проповедь жизнелюбия, перерастающего в своеобразный эгоизм — живи, пока живется, наслаждайся отпущенными тебе радостями и не заботься ни о чем, что будет после: тебя это все равно не коснется. Однако в идеологической атмосфере, господствовавшей во времена Монтеня, все звучало в ином ключе.
Христианский аскетизм, утверждавшийся церковью, требовал от человека сурового самоограничения во всем, что связано с жизненными радостями, так как срок, отпущенный человеку на земле, истолковывался как подготовка к вечной жизни на небесах. И эта подготовка будет тем успешнее, чем лучше человек сможет позаботиться о своей бессмертной душе, справиться с искушениями, уводящими его с пути служения суровым божественным начертаниям. Церковь по существу отнимала у человека полнокровную жизнь, побуждала смотреть на нее как на средство для жизни потусторонней, приносила ее в жертву будущему райскому блаженству, которое обещалось как награда за отказ от земных радостей.
С этой точки зрения трезвый, жизнелюбивый пафос Монтеня, его призыв наслаждаться полной мерой всеми благами земного существования при кажущейся беспечности и беззаботности звучал дерзким вызовом церковным идеологическим нормам.
Монтень отстаивает гармонию общественных и личных интересов и не видит пользы и нужды в том, чтобы одни приносились в жертву другим. Любые противопоставления здесь фальшивы и не заслуживают доверия. Тезис «Мы рождены не для себя, но для общества», считает он, только кажется благородным. На самом деле им часто прикрывают безудержное честолюбие и стяжательство.
Те, кто его провозглашают, часто осуществляют прямо противоположное: «…за привилегиями, должностями и прочей мирской мишурой они гонятся вовсе не ради служения обществу, а скорее ради того, чтобы извлечь из общественных дел выгоду для себя. Бесчестные средства, с помощью которых многие в наши дни возвышаются, ясно говорят о том, что и цели также не стоят доброго слова»
Корысть, честолюбие, зависть, погоню за наградами, славой — все бремя страстей человеческих, которые пышно расцвели в обстановке феодальных смут, Монтень ставит на суд здравого смысла. Все искусы и соблазны, все суетные ухищрения, довлеющие над людьми, срывающие их с якоря и бросающие на волю стихий житейского моря, извлечены им на свет божий и подвергнуты придирчивому анализу. Монтень и здесь скептик. Он не бичует пороки, не обличает дурные наклонности. Он стремится лишь разрушить ореол вокруг мотивов, которые обычно увлекают людей к поступкам, противоречащим чувству меры и гармонии.
Человек — хозяин своих мыслей и дел, только они ему подвластны, за них он прежде всего в ответе. Если он сумеет организовать свою жизнь, деятельность, быт, общение с окружающим на началах разума, справедливости, добра, если в замыслах и делах он будет слушаться природы, в том числе и собственной природы,— эти начала естественным образом войдут в плоть коллективной жизни. «…Кто способен представить себе, как на картине, великий облик нашей матери-природы во всем ее царственном великолепии; кто умеет читать ее бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает себя — и не только себя, но и целое королевство — как крошечную, едва приметную крапинку в ее необъятном целом, только тот и способен оценивать вещи в соответствии с их действительными размерами. Этот огромный мир… и есть то зеркало, в которое нам нужно смотреться, дабы познать себя до конца».
Сам Монтень рассматривает себя в зеркале природы с тщательностью почти навязчивой. Современный читатель может воскликнуть: «Надо ставить свои привычки, жизненные правила, причуды, образ жизни, домашний обиход, хвори, черты характера слишком высоко, чтобы предлагать другим людям тратить бездну времени на столь скрупулезное знакомство с ними! Как будто нет предметов поважнее! В конце концов, какое нам дело до того, что автор любит рыбу больше, чем мясо, что пьет он обычно за едой, а не в начале ее, что ест он с большой жадностью, что, по его же словам, «и неприлично, и вредно для здоровья», что он не любит спертого воздуха, а дым для него равносилен смерти, что голос у него громкий, а зубы к старости почти все целы, что отдыхать он любит лежа или сидя, но так, чтобы ноги были выше сиденья… Все это забавно, мило, но не обязательно. Подобный стиль размышлений,— скажет такой читатель,— может быть усладой праздных ленивцев, но едва ли заслуживает внимания людей с серьезными намерениями и интересами.
Ладно бы, автор писал, например, роман. Тут он вправе занимать внимание читателя описанием самых незначительных подробностей жизни героя. Форма и жанр романа рассчитаны на игру воображения, вымысел, и читателю ясно, что за всеми подробностями скрываются намерения художественного плана, выходящие за рамки описания самого по себе. Но ведь в данном случае никакого вымысла нет…»
Действительно, Монтень меньше всего преследует литератуоные цели, и, хотя он прекрасный стилист — язык и слог книги выше всяких похвал,— строй его размышлений не рассчитан на поэтическое восприятие.
Несмотря на то что много страниц «Опытов» Монтень посвящает описанию своих привычек, забот и т. п., самое чуткое и изощренное ухо не расслышит в стиле и интонации этих описаний мотивов эгоцентризма, мещанской озабоченности желудком и кошельком, которые закрывают от человека мир природы и общечеловеческих интересов.
В разностороннем и неутолимом интересе Монтеня к свойствам своей натуры звучит ликующая радость открытия. Она для него — крайне увлекательный предмет, чудесами и совершенством которого он не устает восхищаться. Человек реальный, чувственный, земной, в богатстве всех проявлений натуры засверкал в эпоху Возрождения на полотнах Рафаэля и Леонардо, в поэзии Петрарки и Ронсара, у Боккаччо и Рабле. Столь же звучно, всесторонне, объемно он раскрывается на страницах «Опытов». Монтень знакомит с ним публику крайне немудреным способом: открывает его в самом себе. Ему не требуется для этого специальных усилий, достаточно лишь быть искренним и «не становиться на ходули». С равным, наверное, успехом он мог осуществить свой замысел, взяв за образец кого-нибудь другого.
Принципиального различия здесь нет: просто себя он лучше знает.
Монтень в числе первых сбросил истлевшие одежды средневековых суеверий и предрассудков. В нем живет ощущение радости бытия, обостренная восприимчивость к удовольствиям и наслаждениям, которыми полна жизнь, а античная мудрость несет ему разумное чувство меры, потребность гармонии и общечеловеческий кругозор восприятия мира.
Публикуется по материалам: Монтень Мишель. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 2-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов. Хдож. Л. Зусман. М., Дет. лит., 1975. –206 с. с ил. Сверил с печатным изданием Корней.
