К смерти Монтень относится свободно и просветленно. «Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всего окружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как то, что мы не жили за сто лет перед этим».
Сколь бы благополучно ни складывались на поверхности отношения Монтеня с официальной церковью, подобные рассуждения далеки от христианских заповедей. Тут нет и следа страха перед бедствиями загробной жизни. Скорее наоборот: «Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели многих, кто умер в самое время, ибо избавился благодаря этому от великих несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их?».
Этот взгляд на смерть Монтень осторожно вкладывает в уста природы, говорит как бы ее голосом, который ему слышится и к которому он призывает прислушаться других. Но высказывания от его собственного имени звучат вполне в духе заветов, воспринятых у природы: «Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь — не зло».
Смерть, муки загробной жизни для Монтеня — вовсе не узда, сдерживающая порочные инстинкты человеческой природы и отвращающая ее от роковых соблазнов греха, как учила церковь. Он не верит в эту порочность. Для него смерть — одно из проявлений жизни, такое же естественное, как все другие. Он не утруждает себя размышлениями над ее мистическими тайнами. «Вдумайтесь хорошенько в то, что называют: «вечная жизнь», и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я от вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не бежали смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и наполовину скорбными».
Монтень опять-таки вкладывает эти речи в уста «нашей родительницы-природы», но при этом не слишком заботится о том, чтобы усомниться в справедливости ее наставлений или что-либо противопоставить им.
У Монтеня нет трепета перед смертью, священного для средневекового аскета. Даже христиански настроенные исследователи его творчества констатируют, что противостояние смерти у Монтеня свободно и величаво, сродни беспечной улыбке, с которой Дон-Жуан протягивает руку Командору: «Я приучил себя не только думать о смерти, но и говорить о ней всегда и везде… Если бы я был сочинителем книг, я составил бы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Кто учит людей умирать, тот учит их жить».
Культ человеческой природы в контексте философских рассуждений Монтеня не так прост и наивен, как может показаться на первый взгляд. По сути дела все, что Монтень передоверяет природе, он отнимает у бога. Жесткие путы, которыми традиционно в его время связывали человека — его волю, судьбу, уклад жизни, призвание, мораль, собственность, семью и прочее — с божественным промыслом, в «Опытах» разорваны. Во всех делах и поступках Монтень предлагает слушать голос природы; что же касается божеских предначертаний, то их услышать, считает он, не каждому дано и не всегда тогда, когда это требуется, и к тому же к их истолкованию следует относиться с величайшей осмотрительностью. «Люди ничему не верят так твердо, как тому, о чем они меньше всего знают, и никто не выступает с такой самоуверенностью, как сочинители всяких басен,— например, алхимики, астрологи, предсказатели, хироманты, врачи и все люди подобного рода. Я охотно присоединил бы сюда, если б осмелился, еще целую кучу народа, а именно заправских истолкователей и проверщиков намерений божьих».
Монтень прямо не отрицает бога и никак не принижает его величия и могущества. Но мудрость его предначертаний он возносит столь высоко, что она оказывается несоизмеримой с будничным порядком дел на грешной земле. Негоже, считает он, взвешивать дела божьи на наших весах — они могут потерпеть от этого ущерб, и вообще нельзя позволить себе попыток утверждать бога ссылками на успех и процветание земных дел: а вдруг они примут неблагоприятный оборот?
Выводы, проистекающие из такой позиции, напрашиваются сами: если воля божья несоизмерима с укладом человеческих дел, человеку остается уповать на себя, строить жизнь на собственный страх и риск, слушая голос разума и природы. Что же касается божественного начала, то, с точки зрения Монтеня, надлежит довольствоваться тем светом, которым оно, наподобие солнца, одаривает смертных. Тот же, кто захочет получить от бога больше, чем ему угодно даровать, пусть не сетует, если в наказание за дерзость лишится зрения.
Монтень не преступает черту, которая отделяет вольнолюбивый, раскованный строй рассуждений от атеизма,— в его времена религиозное сознание было общепризнанной и общепринятой почвой для концепций и теорий самого различного толка. И тем не менее весь характер отношений человека к богу, который развернут на страницах «Опытов», выходит далеко за пределы канонов, утвержденных в то время церковью. Неспроста папская цензура, спохватившись через столетие после выхода «Опытов», внесла их в индекс запрещенных книг: ересь, подрыв учения изнутри, часто много опаснее прямого отрицания. Не случайно и во времена Великой французской революции в «Словаре атеистов» Монтеню отвели почетное место как одному из провозвестников радикальной критики религиозных предрассудков.
Свои отношения с общепризнанными догмами веры, официальными трактовками священного писания Монтень строит весьма вольно, перетолковывая их на свой лад, высвобождая из-под их контроля широкие сферы жизни и деятельности человека, отвоевывая позиции здравого смысла как подлинного наставника в делах и поступках. Он подвергает резкой критике все, что в религиозном сознании его времени связано с темными суевериями и мракобесием, с верой в чудеса и охотой на ведьм, с противоестественным насилием над плотью.
Монтень, например, одним из первых с поразительным мужеством запротестовал против пыток: «Многие народы… считают отвратительной жестокостью терзать и мучить человека, в преступлении которого вы еще не уверены. Чем он ответствен за ваше незнание? Разве это справедливо, что вы, не желая убивать его без основания, заставляете его испытывать то, что хуже смерти?.. Изобретение пыток — опасное изобретение, и мне сдается, что это скорее испытание терпения, чем испытание истины».
Во времена Монтеня такие речи инквизиция не поощряла.
Монтень на свой лад отстаивает интересы добродетели. С позиций здравого смысла, взывая к пользе каждого, он убеждает, иллюстрируя многочисленными примерами, что честным быть лучше, чем лживым, что бережливость выгоднее жадности и скаредности, что мера, соблюденная в удовольствиях и наслаждениях, предпочтительнее порочных излишеств, что гораздо приятнее внушать любовь, чем ненависть и страх. Но он достаточно умудрен жизнью, чтобы обольщаться относительно силы этих аргументов.
В мире слишком много зла, человеческая природа неустойчива, легко поддается дурным страстям и порокам, далеко не каждый внимает голосу мудрости, вещаемой природой. Монтень видит своих соотечественников, охваченных инстинктами жестокости, фанатизма, видит братоубийственные распри, кровавые междоусобицы. Благородство и доброта, совесть и справедливость — все лучшие свойства человеческой природы теряют кредит, исчезают с поверхности жизни. И при этом самые вопиющие жестокости совершаются под флагом борьбы за истинную веру, во славу божью.
Монтень поэтому обостренно чуток ко всему, что разрушает гармонию человеческой нравственности, что вносит в дела и помыслы людские ханжество и цинизм.
«Мне противно бывает, когда люди трижды осеняют себя крестом во время «Благословите» (латинская католическая молитва, читаемая перед принятием пищи) и столько же раз во время благодарственной молитвы, а во все остальные часы дня упражняются в ненависти, жадности и несправедливости… Порокам свой час, богу — свой; так люди словно возмещают и уравновешивают одно другим».
Монтень вспоминает в этой связи наставления пифагорейцев, требовавших, «чтобы люди молились публично и вслух, дабы не осмеливались просить у бога о вещах недостойных и неправедных».
Известно, что в религиозном сознании моральная узда, сдерживающая человеческую природу от дурных страстей, покоится на страхе божьего гнева. Отсюда и образы геенны огненной, и адского застенка в потустороннем мире, где изобретательные садисты — черти варят грешников в кипящей смоле и подвергают всевозможным пыткам и казням.
Эти мотивы не близки Монтеню, он сыт по горло застенками, оборудованными на грешной земле не в меру ревностными служаками «истинной веры». Он расшатывает главную опору, на которой зиждется страх божьего гнева и возмездия, — идею бессмертия души. Она для него не столько непререкаемый догмат, освященный церковью, сколько предмет, доступный различным толкованиям и вольному обсуждению.
Он ссылается на Аристотеля и его последователей, защищавших правдоподобие этой идеи на том основании, что без нее утратила бы всякую опору суетная надежда на славу, которая столь властно движет людскими помыслами и делами; вспоминает идею Платона о божьем возмездии за пороки, скрывшиеся от несовершенного человеческого правосудия; говорит о несбыточной потребности человеческой души продлить свое существование за отведенные судьбой пределы и подкрепить себя в том различными выдумками… Вывод звучит достаточно красноречиво: «Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают нам только бог и религия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом. И тот, кто захочет испытать внутренние и внешние способности человека без этой божественной помощи, кто посмотрит на человека без лести, не найдет в нем ни одного качества, ни одного свойства, которые не отдавали бы тленом и смертью».
В контексте известных нам размышлений Монтеня о смерти как избавлении от «величайших несчастий» этот вывод — при всей внешней почтительности к божественному промыслу — звучит скорее жизнелюбиво, чем устрашающе.
По существу позиции церковной идеологии в строе философских размышлений Монтеня выступают подорванными и скомпрометированными в самых глубоких основах. На словах он — почтительный сын церкви, а по существу — все, на чем держится ее власть, светская и духовная, подвергнуто сокрушительной критике.
Монтень как бы заново пересматривает традиционные и сложившиеся устои веры с позиций здравого смысла, подвергает сомнению их незыблемость. Естественно, что при такой операции они рушатся до самых основ. Поскольку вера — будь то вера в бога или в чудеса, в бессмертие души или в грядущее возмездие,— поставленная на суд разума, это и есть начало начал атеизма, его отправная позиция, Монтень своим сомнением отвоевал ее. Даже если он сам не отважился сделать все вытекающие отсюда выводы, их уже легко было сделать другим. Он одним из первых проложил путь революционному атеизму французских просветителей XVIII века и в этом смысле был истинным сыном своей переломной эпохи.
Возрождение пришло в жизнь как заря новой культуры. Ее свет рассеял сумрачные призраки средневековья, хотя во времена Монтеня они еще заявляют о себе кровавыми, жестокими кошмарами.
Монтень верит в человеческую природу. Стихийная игра ее сил — при всех жестокостях, которыми она пенится,— для него в целом источник добра и надежды на обновление мира. Он упивается прелестями естественной жизни, радостью свободного общения, полетом мысли, усладами плоти. Мир, сбросивший оковы христианского аскетизма, засиял ему цветами радуги, пробудил к жизни силы души, ума, открыл простор наслаждениям чувств. Он меньше всего стремится обуздать его снова.
Монтень хочет, чтобы человек не чувствовал себя в мире сиротой, жил без страха и оглядки, дышал полной грудью и доверял своим естественным склонностям и порывам. Он убежден, и не устает ссылаться на собственный опыт, что это занятие — из наиболее приятных и увлекательных. Человек лишь венчает природу. И нет оснований полагать, что жизнь в гармонии с природой — дело менее достойное, чем насилие над ней.
Публикуется по материалам: Монтень Мишель. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 2-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов. Хдож. Л. Зусман. М., Дет. лит., 1975. –206 с. с ил. Сверил с печатным изданием Корней.
