В этом же русле развертывается характеристика уклада жизни простых людей, крестьян, ремесленников, который Монтень наблюдает у себя в стране. «В тех уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости, чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли от природы, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то, чтобы учить ее. И все же кое-что из того, чему учила нас она, сохраняется, не совсем стерся у людей, чуждых нашей учености, и образ ее, отпечатлевшийся в той жизни, которую ведут сонмы простых крестьян. И ученость вынуждена постоянно заимствовать у природы, создавая для своих питомцев образцы стойкости, невинности и спокойствия».
Жизнь в согласии с мудрыми и совершенными законами природы, в согласии, которое достигается не волевыми усилиями, а естественно и непринужденно, Монтень резко противопоставляет суетному разуму, высокомерно порывающему с этими законами.
Он терпеть не может мертвую схоластику, надутую лжеученость, в его глазах она опаснее самого дремучего невежества. Как жить и умирать, как обращаться со своим добром, как любить и воспитывать детей, как соблюдать справедливость — в самых важных и существенных делах к ней бесполезно обращаться за помощью и советом. Монтень поверяет истинную мудрость простыми и естественными началами народной жизни, сближая их и обращая против схоластов и педантов. «Простые крестьяне — честные люди; честные люди также философы, натуры глубокие и просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезных наук. Но метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук и не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния, опасны, глупы и вредны: они-то и вносят в мир смуту».
Монтень скромно, не притязая на лавры истинного философа, относит и себя к средней категории, но тут же добавляет, что он старается, насколько это в его силах, «вернуться к первоначальному, естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть».
Проповедь воссоединения с природой всегда в той или иной форме рыхлит почву для пристального изучения народной жизни. Именно этим объясняется в первую очередь удивительная живучесть утопии естественной жизни, оставленной Монтенем в завещание Новому времени. На протяжении последующих веков, вплоть до нашего столетия, она волновала многие выдающиеся умы. Жан-Жак Руссо искал в ней почву для обоснования идеи социального равенства; она же вдохновляла страстную моральную проповедь и жизненную программу Льва Толстого — не случайно «Опыты» на протяжении долгих лет жизни были его настольной книгой, которую он многократно читал и перечитывал и с которой не любил расставаться.
Симпатией к жизни простого народа Монтень в немалой степени обязан своему отцу, который почти от колыбели отправил его в семью кормилицы в одну из окрестных деревушек, заботясь о том, чтобы еще ребенком он научился «лучше глядеть туда, откуда к нему протягивают руки, чем туда, где ему будут поворачивать спину».
В зрелом возрасте Монтень не устает восхищаться стойкостью и силой духа, которые проявляют простолюдины в самых трудных обстоятельствах жизни. Он убедился в этом во времена скитаний по окрестным деревням, когда свирепствовала эпидемия чумы: «Целый народ за самое короткое время приучился к поведению, которое по твердости и мужеству не уступало никакой заранее обдуманной и взвешенной решимости…»
…Взгляды Монтеня претерпевали известную эволюцию. Она нашла свое отражение и на страницах трех книг «Опытов», писавшихся в течение двух десятков лет. Первые две книги заметно отдают дань увлечению философией стоиков. Монтень еще испытывает влияние республиканских идеалов своего друга Ла-Боэси (дружба с ним трагически оборвалась из-за гибели Ла-Боэси во время эпидемии чумы 1562 года), восхищается суровой красотой деяний великих мужей Рима, сочинениями римского стоика Сенеки. В этот период его занимают вопросы стоической этики, мудрого самоограничения в пользовании жизненными благами, гордого противостояния смерти, свободы духа от диктата плоти. И в народном укладе жизни в этот период его мысль ищет образцы аскетически-возвышенного поведения, которые помогли бы подкрепить стоический идеал естественными нормами человеческой природы.
В поздние годы Монтеня больше привлекает к себе жизнелюбивый дух философии Эпикура и Лукреция. Идеал эпикурейского отношения к жизни с элементами здравой мудрости, приправленной долей лукавого скепсиса, кажется ему более объемным, щедрым, доверчиво открытым всем радостям жизни, чем суровая добродетель стоиков.
В поздних прижизненных изданиях «Опытов», переработанных и дополненных третьей книгой, обогащается и его восприятие естественных начал народной жизни. В простых людях его покоряет прирожденное чувство достоинства, разумная мера в восприятии радости и в переживании горя, наивное доверие к жизни, не искаженное рассудочным педантизмом и мнимой образованностью. Монтень восхищается народной поэзией, гасконскими вилланелями и поэтическими произведениями народов, «не ведающих никаких наук и даже не знающих письменности». Он считает, что присущие им «свежесть и изящество» ставят их в один ряд с «поэзией, достигшей совершенства благодаря искусству».
Не боясь впасть в преувеличение, можно утверждать, что народный здравый смысл — фундамент всей грандиозной конструкции «Опытов». В опоре на него заключено не столько своеобразие личной точки зрения Монтеня, его понимания мира и человека, сколько нравственный принцип огромного гуманистического потока в истории культуры, к которому Монтень принадлежал и который носит название Возрождения.
О чем бы ни писал Монтень, в какие бы лабиринты человеческих дел и помыслов, общественных и личных, ни уводила его пытливая мысль, начала естественной народной мудрости постоянно, открываясь где-то, где-то оставаясь незримыми, в подтексте, присутствуют в качестве компаса, помогающего держать правильный курс.
Рассуждает ли он о тяготах гражданской войны, о мерзостях нравственного падения, которыми она поражает национальный характер, о невежестве и рутине существующих законов, о суетных претензиях честолюбия и страсти к богатству, об отношении к смерти, о вере, о совести, справедливости,— его мысль всегда ищет истоков правды в родниках народного здравого смысла. Лишь на первый взгляд может казаться, что суждения автора выражают сугубо частный взгляд на вещи. Эту иллюзию подчеркивает незатейливая простота, с которой разматывается нить размышлений, почти нарочитое уклонение от прав на обладание истиной. Однако уже отсутствие претензий показательно. Монтень ссылается на мудрость, скрытую в человеческой природе, в ее запросах на жизнь свободную, пронизанную гармонией. Этой мудрости нет нужды претендовать на истину, она изначально ею владеет и являет ее доверчиво и без затей. Важно лишь постоянно прислушиваться к ней.
Обостренность слуха, устойчивый настрой ума и души, совести и веры у Монтеня — почти неотъемлемое свойство натуры. Начала естественной мудрости растворены в нем, в его отношении к людям, к жизни. Они проявляются без того, чтобы специально хлопотать об этом и подкреплять их ссылками и примерами. И они питают не только весь строй рассуждений Монтеня, вольнолюбивый, раскованный, непринужденный, свободный от всякой выспренности, но и придают им смысловой вес и глубину.
Он не рассуждает, например, о том, полезны или вредны войны, как к ним относиться с общечеловеческой точки зрения, с позиций книжной истины или высокой справедливости. Кое-где на страницах книги мелькают строки о бодрящей стройности воинских рядов, о здоровом чувстве ратного братства, об относительной легкости преодоления страха смерти в сражениях. Он неравнодушен к качествам воинской доблести, ратует за воспитание их в молодом поколении и осуждает нездоровую изнеженность, проникающую в нравы. И тем не менее все это не мешает ему с пламенным гневом и искренней, неподдельной горечью осудить общенациональные бедствия гражданской войны:
«О чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведем сами против себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим же ядом. По природе своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себя уничтожает вместе со всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости… Она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение и сама же дает пример его, ведущаяся в защиту законов — превращается в восстание против них же. К чему мы пришли? Лечебные средства наши только распространяют заразу… В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остается незатронутым. Ибо нет дуновения, которое вдыхалось бы людьми с такой жадностью, которое распространялось бы так быстро и широко, как всяческая разнузданность…
Народу пришлось тогда немало выстрадать, и не только от настоящих бедствий, но и от грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился. У народа — и, в частности, у меня — отнимали все, вплоть до надежды, ибо он лишался того, чем собирался жить долгие годы».
Речь не шла о войне народа, изнемогшего от непосильного бремени социального неравенства и поднявшегося на борьбу за свои исконные человеческие права. И тем более — не о священной защите отечества от иноземных завоевателей, вторгшихся в страну с оружием в руках. Три десятилетия Францию потрясали междоусобные войны и династические распри, в которых меньше всего, конечно, было заботы об общенародных интересах.
Гневная обвинительная проповедь Монтеня продиктована не личной озлобленностью человека, потревоженного неурядицами в уютном родовом гнезде, упустившего возможность возвыситься или нажиться в благоприятных обстоятельствах смуты. Она звучит от имени народа, вышибленного из налаженной колеи хозяйственной и семейной жизни и ввергнутого в пучину братоубийственной резни, выражает общенациональный разум и интересы. Монтень возвращает словам и понятиям их изначальный смысл, стремится оценить трагические бедствия с позиций ясного понимания первооснов жизни и бытия.
Публикуется по материалам: Монтень Мишель. Об искусстве жить достойно. Философские очерки. Изд. 2-е. Сост. и авторы предисл. А. Гулыга и Л. Пажитнов. Хдож. Л. Зусман. М., Дет. лит., 1975. –206 с. с ил. Сверил с печатным изданием Корней.
